Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Лоттер даже не понял, она льстит или же насмехается. Скорее, и то, и другое. Как ни смешно, он успокоился. То есть именно стало смешно. Почувствовав это, Кристина добавила:

– А когда, увлекшись, я проговорю что-то наподобие: «Он был так не похож на этот свой портрет и выступал в трибунале страстно, не замечая даже, что пинает меня под столом по щиколотке». Все будут смотреть на меня так, будто я сказала: «Сэр Ньютон? Помню, помню. Но он так громко сморкался».

Лоттер оценил.

– Да! В следующее заседание, я забыла сказать вам, Макс. У нас будет профессор Фогель. Он сам настоял на трибунале, не доверяет факультету. Отказать неудобно, учитывая его заслуги. Во всяком случае, Макс, получите стилистическое удовольствие, чего стоит одна только фраза: «При всем уважении к научному вкладу профессора Фогеля не можем не засвидетельствовать, что он целовал аспирантку сзади, сочно причмокивая своими мясистыми, влажными губами».

– Сразу чувствуется – филологический факультет.

– Дело, между прочим, не простое: «пострадавшая» все отрицает. На сегодняшний день, во всяком случае. Надо будет попросить нашу синьору Ульбано поговорить с ней по-женски (она это умеет) как вы думаете, Макс?

– Как минимум трибунал, – уклонился Лоттер, – может подтвердить или же опровергнуть мясистость и влажность губ обвиняемого. Если это не так, я бы поставил под сомнение и остальное.

Кристина смеялась, ей всегда нравилось, когда Лоттер насмехается над трибуналом.

– Вот мы и пришли, дорогой мой Макс, – они в самом деле уже стояли у ажурных ворот ее особнячка. – Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, мой милый Макс, – голос ее стал проникновенным, – Да, действительно, было время… мы были молоды и свежи… и вот так же прощались у этих ворот… помните, Макс, этот платан (или вяз, я плохо понимаю в этом) был еще саженцем. Вот было все и прошло. Как будто и не было.

– Так и не было.

– Перед каждым расставанием, – Кристина проигнорировала реплику, – вы читали мне стихи, свои стихи, Макс… Вы установили тогда такой порядок – перед каждым расставанием по стиху и обязательно стих должен быть новым. Вы говорили, что это стимулирует ваше творчество, Макс.

Лоттер был в некотором, мягко сказать, недоумении. Да, конечно, они с Кристиной были молоды и свежи, в соответствии с законами естествознания – кто же станет отрицать законы. Но ему всегда казалось, что молодость у них с Кристиной была все-таки в разных геологических эпохах. Она дурачится? Конечно же. Но говорит так искренне и голос дрогнул. А ему от этой нарисованной ею картинки чтения стихов сделалось как-то гадко.

Они погуляли немного по городскому парку и сели на свою любимую скамеечку над рекой. Маленькая городская речка с изумительной водой, так, что видны были даже мелкие камешки дна, со стайками форели, что замирают у самой поверхности, греясь в этом смешении воды и солнца. Они принесли булку, чтобы покрошить рыбам. Этот вид на гору.

– А ведь это та самая гора, что я видел из больничных окон, – говорит Лехтман.

– Только с другой стороны, – кивает Прокофьев.

– А я, сколько ни хожу здесь, только сейчас догадался. Стало быть, страдаю еще и пространственным идиотизмом.

– Бытие в своем последнем (мы же всегда с тобой говорим о последнем) усилии прорыва противопоставляет вечности и истине свободу, почему-то получается так. Своим вечности и истине свою свободу, – говорит Прокофьев, – но это, наверное, и есть бытийное самопреодоление.

– Но свобода относится к сущности вечности и истины. Насчет вечности не знаю, правда, но вечность вне свободы, наверное, всего лишь пустота…

– Но все-таки истина, вечность затмевают в свободе…

– Ее безосновность? – переспросил Лехтман. – Ее случайность и негарантированность? Затмевают самой же свободой, кстати, но «сидящей» на истине и вечности. Затмевают истинностью и вечностью этой свободы.

– Смотри, Меер, получается Бытие, преодолевая себя, находит свой предел, пусть даже с «другой стороны», как сказал бы Макс, из преодоленности. И находит предел того своего, чем оно преодолевает себя. Это уже только с «этой стороны». Но как быть с тем, что истина есть бытие свободы, а свобода есть конкретика бытия истины?

– Мы и говорим сейчас о пределах такого бытия. Только они оказались не столь величественны и захватывающи, как нам мнилось. Может быть, даже слишком «не столь».

– Другими словами, – продолжал Прокофьев, – Бытие, «взламывая» себя в своих сущности и бытии, высвобождает себя в собственную глубину, раскрывающуюся (для нас?) как безысходность (умаляя и свою сущность и свои способы быть. Умаление в пользу собственной глубины?!) Но это только наше с тобою, Меер, навязчивое желание найти опору в пустоте…

– Истина есть некий стык ее непостижимости с ее невозможностью – можно ли это понять как условие нашей сопричастности Бытию? Сопричастность, в ней снимается проблематика «основания» нашего и «ненадобности основания», потому что сопричастность не ограничена нашими сущностными пределами в познании, осмыслении, переживании Бытия. Она сама благодаря пределам.

– Все-таки все это слова, не более, – вздохнул Прокофьев, – Но ты хочешь сказать, что те, кто будет после нас, не станут счастливее нас?

– Я просто пытался нащупать, чем мы выходим за свой предел. Получилось, что вроде как сопричастностью. Не очень-то окрыляет, Ник?

– Сейчас ты, наверное, скажешь, что сопричастность и есть любовь. – Прокофьев иронизировал, конечно же.

– Да, любовь. Но вне каких-либо ожиданий, возложенных на Бытие (для-себя-ожиданий, для-Бытия-ожиданий). Вне затмения муки, неудачи, «неправоты», виновности, безысходности Бытия любовью.

– Бытие безысходно потому, наверное, что, будучи безграничным и источником безграничности, открывает изъян, «немоготу», не те слова, конечно, – «неправоту» безграничности. Все держится на той самой «искаженности», разворачивается из нее (пусть «изъян этот даже глубже «всецелостности», «полноты» и прочего). Но я не понимаю, как можно любить здесь. Можно было бы говорить, ну, о приятии, о сопричастности, в самом деле, но о любви? Подумай, Меер. Если только Бытие не есть сейчас для тебя имя Бога.

– Бытие не имеет замысла относительно нас. Я вообще-то считал, что всегда знал это, но на самом деле понял недавно только, совсем недавно. Всякий раз заново открываю это для себя. Сопричастность Бытию открывает ограниченность, необязательность всех наших откровений, всего, чем мы пытаемся превзойти самих себя, время, хронос, всего немногого нашего, что не отменяется нашим бесследным исчезновением… Мы получаем здесь несводимость к собственной истине, к своему смыслу, к истине, смыслу самого Бытия, потому как мы сопричастны ему и как непостижимому и как отсутствующему… Это момент несводимости нашей к Бытию? К завораживающему «Бытие и Ничто есть одно»?