Александр Проханов - Время золотое

– Первая колонна пошла! – гудел мегафон. – Вторая колонна пошла! – вторил ему другой. – Соблюдать интервалы! – рокотал третий.

Людская масса колыхнулась, словно облегченно вздохнула, и двинулась, расширяясь, занимая всю проезжую часть, с ровным шорохом тысяч ног. Бекетов и Елена шли рядом, уже не в тесноте, окруженные воодушевленными людьми, которых влекло в просторном желобе улицы. И в этом движении многотысячной толпы чудилась повелевающая безымянная воля, управлявшая могучей массой – активистами, покрикивающими в мегафон, знаменосцами с пестрыми флагами, и самим Градобоевым, который сдвинул с места толпу, толкнул ее, как камень с горы. И уже не управлял ею. Сам был во власти безымянной воли, подчинялся ее слепому господству.

Бекетов смотрел на Елену, на ее кожаную изящную куртку, отороченную мехом, на шелковый шарф, на пышные волосы, развеянные ветром. Ее лицо было бледным, истовым, словно она смирилась с судьбой, в которую ее вовлекала слепая воля. Обессиленная, ждала, когда судьба нанесет свой жестокий удар.

Рядом семенила пожилая женщина, держа в руках бумажную иконку. За ней два молодых человека несли транспарант с надписью: «Чегоданов, беги из Кремля!»

Девушка несла веточку желтой мимозы. Несколько студентов танцевали, умудряясь не мешать движению, образуя внутри колонны плывущий вместе с ней хоровод. Красный флаг трепетал на древке, которое сжимал крепкий парень, норовя воздеть свое алое полотнище как можно выше. И где-то близко, заслоняемый людьми, играл саксофон. Печальный и возвышенный блюз парил над колонной, словно ее сопровождало в небе невидимое крылатое диво.

Бекетов все это видел, чувствовал единую, охватившую всех волну движения, ощущал неотвратимую, влекущую волю. Это была его воля. Он направлял толпу к роковой черте, у которой остановится в своем грозном выборе русская история. Вспучится, взбурлит, нальется кровью, стенанием, прежде чем выберет свой путь. Это он, Бекетов, невидимый в толпе, вел ее к роковому перекрестку. Слабый, малый и смертный, управлял ходом русской истории.

Они шли по Якиманке, мимо роскошных витрин, стеклянных банков, чугунных решеток, аристократических фасадов. На тротуарах густо стояли люди. Одни приветственно махали, другие вливались в толпу, третьи фотографировали, желая запечатлеть пестрое и нарядное шествие. Бекетов видел идущего впереди Градобоева, его упрямо наклоненную голову, крутые плечи, трехцветный российский флаг. В этой наклоненной голове и упрямом стремлении чудилась мессианская вера, подобная той, что владела пророком, выводящим народ из плена. Градобоев казался статуей на носу корабля, в которую ударяли грозные ветры истории. Бекетов на расстоянии чувствовал, как стучит в нем сердце, напрягаются плечи, содрогаются мускулы. И от этих содроганий по колонне бежала судорога, упругая конвульсия, словно волна электричества, и Бекетов пропускал сквозь себя эти беззвучные толчки и удары.

Оглянулся на Елену. В ее глазах был ужас. Она беспомощно на него озиралась:

– Господи, что же будет!

Он испытал к ней слезное сострадание, чувство вины, мучительную нежность. Вдруг вспомнил ту поляну в ослепительном солнце, дивную лазурь в вершинах голых берез, и ему захотелось, чтобы благая безымянная сила выхватила их из толпы и унесла в ту лазурь, взяла живыми на небо, где цветут блаженные сады. Но это длилось мгновение. Хриплый мегафон активиста прозвенел над ухом:

– Просьба сохранять интервалы! Соблюдайте дистанцию!

Впереди появилась серая махина «Ударника», цепь полицейского заслона и пустое пространство моста, за которым, розовый, размытый, как акварель, возник Кремль.

Градобоев вышагивал во главе колонны. Трехцветный российский флаг то заслонял ему глаза своим алым и голубым шелком, то отлетал, открывая витрины, фасады, вывески банков и ресторанов. Он видел толпу на тротуарах, идущего рядом охранника Хуторянина, передававшего по рации команды, дюжих охранников, прикрывавших его со спины и боков, литой брусок боевого отряда с черными платками у подбородков.

Градобоев чувствовал спиной могучий вал, давивший на него слепым стремлением. Сотни тысяч безвестных людей вложили в него свою волю и страсть, поместили в него надежды и упования, отказались от личных, отдельных судеб, передав ему свою жизнь. Он принял этот чудовищный дар, от которого взбухало сердце, ломило восторгом грудь, слезились от волнения глаза. Он возглавлял миллионный марш, был поводырем и вождем, которого выбрал рок для исполнения великой задачи. И когда впереди, как гора застывшей лавы, возник «Ударник» и выгнулся Каменный мост с полицейским заслоном и за этой, блестевшей щитами и шлемами цепью, за влажным горбом моста возник, как видение, Кремль, Градобоев ощутил чудесную вспышку. Ликование сменилось мгновенным страхом, а страх превратился в озарение, в котором открылось громадное, ему предстоящее свершение.

Полицейская цепь перегораживала устье моста, оставляя свободным сход на Болотную площадь, где темнели деревья и краснела трибуна. Пространство, разделявшее цепь и колонну, оставалось пустым. Медленно уменьшалось с каждым шагом Градобоева, который чувствовал это пространство как упругую, не пускавшую в себя пустоту. Каждый шаг давался с трудом. Мост казался голубоватой вороненой пружиной, которая распрямится, ударит по толпе, отшвырнет, смертельно оглушит Градобоева. Но розовый Кремль в чудесном сиянии манил, волшебно томил, звал Градобоева. Там, за куполами и башнями, за розовой стеной таилась драгоценная капля, стоцветный бриллиант, пленивший его своей магической силой, как пленял он многих до него, стремившихся в этот сказочный град.

Пространство между цепью и колонной сжималось. Градобоев шагал, чувствуя приближение невидимой, проведенной по асфальту черты, у которой ему предстоит совершить грозный выбор. Либо свернуть к Болотной, увлекая колонну, и там, среди деревьев, с трибуны повторить свои пылкие речи под восторженный рокот толпы. Или, повинуясь давлению судьбы, колдовскому притяжению Кремля, двинуть на мост. Ударить всей мощью стотысячного тарана в зыбкую цепь полицейских. Прорвать и ревущей магмой, опрокидывая заслоны, ворваться в Кремль, где в расписных палатах, онемевший от ужаса, притаился Чегоданов. И пусть его берет разгневанный народ, перекидывает с рук на руки, рвет на части, вершит промыслительный суд истории.

Сердце страшно дрогнуло, он переступил черту и, обернувшись к Хуторянину, сказал:

– Пора!

И тот что-то булькнул в рацию. Бойцы головного отряда натянули платки на лица, нахлобучили вязаные шапочки. На белевших полосках лиц жестоко засверкали глаза.

Полицейские щиты и шлемы стремительно надвигались. Охрана, стиснув Градобоева, остановила его. Толпа стала их омывать, катилась вперед, а он отступал, двигался встречь толпе, сдвигался к спуску на площадь. Слышал, как страшно лязгнуло, взвыло и ахнуло. Таран ударил в железо. Бронебойный клин врезался в цепь полицейских. Толпа, как кипящий вар, облепила щиты и шлемы.