Наталья Милявская - Быстрее С.

Он делает это слишком медленно. Все вокруг движется слишком медленно – наше авто, дома вокруг, руки Ивана на руле. Как он сможет увернуться, если каждый взмах его ресниц длится целую вечность?

Планета слетает с оси. Мы парим в открытом космосе. Меня кидает вправо.

– Аааааааа… – выдыхает Иван. В воздухе передо мной танцуют крошечные оглушительные буквы «а».

Он яростно крутит руль. Нас несет куда-то влево. На лобовое стекло наваливается медленный, как сонный слон, бесконечный тротуар с клумбами и забором. Все происходит за сотую долю секунды.

Иван продолжает выворачивать руль.

Сердце прыгает в горле.

Еще можно что-то сделать!

Еще можно что-то сделать!

Можно поставить на паузу и отмотать на тридцать секунд назад!

Красное авто наконец догоняет нас и врубается сзади стотонным локомотивом.

Рывок, лязг, ремень безопасности рвет меня пополам. Реальность глохнет и обрывается.

У самых ног, среди ракушек, виден темный край зарытого ветром в песок камешка. Он протягивает руку, достает из влажного песка этот клад, отряхивает, взвешивает на ладони, ощупывает округлые, отполированные океаном края. Потом встает и направляется к воде.

Какое-то время он смотрит на воду. Потом, примерившись, размахивается и бросает камешек в океан. Голыш летит по идеальной траектории и весело отскакивает от воды. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Дуги, по которым камень соприкасается с водой, становятся все ниже и ниже… Наконец камешек ныряет в волну метрах в пятнадцати от кромки воды.

Он улыбается. Наклонившись, он тут же находит следующий камень для броска, ощупывает его, взвешивает на ладони. У него было достаточно времени, чтобы научиться правильно бросать в воду камешки.

Голова набита старой матрасной ватой. Звуки доносятся издалека, словно кто-то крутит ручку радиоприемника.

Тело чужое. Тяжелое. Я тряпичная кукла в картонной коробке. Чьи-то руки тащат меня наружу, вверх, делают больно.

Темнота.

Битое стекло драгоценностями рассыпано по асфальту. Фонарь над головой слишком яркий. Черт, почему так больно в груди?

– Давай, вот сюда. Аккуратненько. Сейчас все будет хорошо.

Иван опускает меня на асфальт.

Темнота.

Кто-то тянет веко вверх, слепит фонариком, потом тянет вверх другое веко. Я лежу на чем-то жестком и мягком одновременно.

– …в Склифосовского… – произносит чужой голос.

В районе локтевого сгиба появляется прохладная игла.

Тело становится мягким. Мятным. Податливым.

Темнота.

Почему общественные туалеты, большая часть станций метро и больничные коридоры отделаны одинаковым унылым белым кафелем?

Пахнет спиртом, смертью и хлоркой, где-то вдалеке невидимая уборщица гремит ведрами.

На деревянном подлокотнике старой кушетки, на которой я сижу, когда-то давно вырезано «Коля». Надпись стара и затерта. Надеюсь, неизвестный Коля по сей день жив и здоров.

Время от времени появляется Иван, он таскает туда-сюда каких-то врачей, что-то спрашивает у меня, потом опять исчезает. Мир вокруг меня наконец перестал быть похожим на рваные куски кинопленки, но все же это – весьма странный мир. Немного чужой. И тело – все-таки немного не мое. Между мной и реальностью – сто тысяч километров.

В голове гул. А еще меня мутит, и пол изредка начинает идти волнами. То ли мне вкололи какую-то гадость, то ли все на самом деле очень плохо.

Но крови нет. Интересно, это хорошо?

Ненавижу больницы. Влево и вправо тянется бесконечный коридор, на окнах решетки, у стены оставлена каталка с никелированными ручками. Линолеум на полу в некоторых местах протерт до дыр. В квадратной деревянной кадке в углу киснет фикус. В каждый миллиметр пола и стен впечатана безнадежность…

Трудно дышать. Грудь спелената эластичными бинтами. Боли нет – пока действуют обезболивающие. Платье, которое, видимо, резали прямо на мне, лежит здесь же, рядом на кушетке, бесполезным куском ткани. Жаль. Хорошее было платье… На мне старый белый безразмерный халат. Приди я в таком виде на кастинг фильма ужасов, роль зомби первого плана была бы моей.

Господи, они так меня спеленали, что я даже хихикнуть не могу!

Интересно, если я могу шутить, может, с головой у меня все-таки все в порядке? А с ногами?

Медленно, словно в первый раз, встаю босыми ногами на пол. Черт, как же штормит в этой гадской больнице!

Потерять равновесие мне не дает Иван.

– Стой! Куда?

Усаживает обратно на кушетку, смотрит безумным взглядом.

– Сдурела?!

– Ммм… Нет… – качаю я головой. – Ноги…

– С ногами все в порядке! У тебя сотрясение мозга, дура ты набитая! И трещины в двух ребрах. Сиди на месте!

Трещины? Круто! У меня еще никогда не было трещин.

– Откуда ты знаешь? – удивляюсь я чужим голосом.

– Тебе рентген делали только что. Не помнишь?

Ничего не помню.

– Твою мать!

– Что ты ругаешься? – слабо протестую я. Кажется, меня сейчас стошнит.

Нет, не стошнит…

Иван присаживается передо мной на корточки. Вид у него изможденный. Круги под глазами, всклокоченные волосы, запачканная грязью рубашка.

– Это я виноват. Понимаешь? Я же все видел! Я же все это видел!

– Что видел?

– Все видел!

Я не понимаю. Ничего не понимаю.

– Молодой человек, будьте добры! – раздается голос откуда-то сверху.

Ивана оттесняет человек с внешностью Николая Угодника. Святой в белом халате смотрит на меня сверху вниз, весело подмигивает, и произносит:

– Ну здорово, рыжая! А ты у нас живучая!

Утро…

День…

Вечер…

– Тебе когда-нибудь снились вещие сны?

Ночь…

Опять утро…

Оранжевые апельсины на тумбочке. Лилии в вазе на столике напротив кровати. Все детали так ярки, так отчетливы, так нереальны… Словно невидимый фотограф пропустил их сквозь фильтры «Инстраграма»…

Мой телефон трезвонит. Снова и снова.

– Лизу? Она не может подойти. Да, все в порядке. Перезвоните позже, – говорит Иван и выключает мобильный.

Темно-вишневые занавески. Телевизор-плазма на стене. Шкаф-купе из темного дерева. Небольшой холодильник, удобный письменный стол, уютный ковер на полу. Только стойка для капельницы, стоящая у двери, и красная кнопка на стене, над кроватью, с надписью «вызов медсестры», выдают, что я все же в больнице, а не в шикарной квартире.

По сравнению с этой палатой моя комната больше похожа на ночлежку. Сколько он отвалил за номер-люкс?

– Сны?

– Не просто сны, а вещие сны. Снились?

Сквозь задернутые шторы в палату силится проникнуть солнце. В розовом сумраке комнаты я вижу его лицо. Он сидит в кресле в углу, смотрит куда-то в потолок.

– Кажется, нет, – говорю я.

Я наконец-то привыкла к звуку собственного голоса.