Константин Хадживатов-Эфрос - Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки

Севрюгин провел руками по ее телу, допил коньяк и пошел в комнату смотреть телевизор.

Минуты через три он уже спал…

Ночью Ася сидела рядом с ним, вязала, плакала и вспоминала недолгое свое трехмесячное замужество…

Утром Севрюгин проснулся один.

Вокруг пятиэтажки – грязные лужи и слипшиеся листья. Шум и гам позднего утра разлетается по хмурому сентябрьскому воздуху.

На срубленном стволе тополя, опохмеляясь, сидят под окнами два друга: Василий Степанович и Сергей. Тут же на дереве разложена еда: три нарубленных огурца, порванная пополам палка полукопченой колбасы, батон, обкусанный с двух сторон, и бутылка самого дешевого вина бордового цвета. Глаза у друзей слипшиеся, словно проведенная без сна ночь окунула их в сморщенные песочной жижей лужи. Оба пьют из «горла» по очереди, молча хрустят огурцом и откусывают каждый от своей половинки колбасы. Выпив бутылку, они хмурятся, но настроение повышается, и даже сонливая густота безразличия сближает их.

– А хороший вообще мужик был, – говорит Серега и чешет свою сорокалетнюю коленку, – хорошо, когда хоронят в субботу, целый день следующий свободный.

Сергея мучит зубная боль, поэтому жует он только правой стороной рта.

– Вообще вся семья у них хорошая, – вторит ему Василий Степанович, – я вот, когда им унитаз ставил – даже накормили, об вознаграждении и речи быть не может, заплатили честь по чести, особенно Клавдия.

– Да, жена у него человек хороший… была, – поддерживая и себя, и Василия Степановича, проговорил Сергей.

– Почему была? – брови Василия Степановича сошлись в центре лба. – Она есть.

Сергей почему-то долго смотрит на друга и косо усмехается, губы его заблестели колбасным жирком, а левая щека покраснела.

– Люблю, когда люди хорошие, – говорит он, – сколько раз замечал, когда они у себя на площадке лампочку вкручивали.

Оба на минуту замолкают и вдыхают в себя свежий прохладный ветерок, набирая полные легкие воздуха. Сергей достает из внутреннего кармана телогрейки новую винную бутылку. Пьют также из «горла», по очереди.

– Мы хорошим людям таким всегда должны памятники ставить, – возобновляет беседу Сергей после третьего глотка, – а вот моей дуре надо табуретку на голову надеть.

Василий Степанович широко раздвигает густые брови, и волосы его медленно двигаются по черепу.

– А мы сегодня не работаем? – вдруг спохватывается он.

– Нет, – отвечает Сергей, – сегодня выходной. А все-таки жаль хороших людей, им теперь и трубы менять не надо.

Он пускает скупую мужскую слезу, вытирает щеку рукавом, от чего на щеке появляются два длинных маслянистых пятна.

– У тебя кровь пошла, – видя это, говорит Василий Степанович, – ты, наверно, руку поранил.

Некоторое время они ищут рану на ладони Сергея, но не находят. Сергей отводит в сторону левую ноздрю носа и машет рукой.

– Бог с ней, с кровью, – говорит отважно он, – это не проблема. Люди вот хорошие умирают.

Погода портится. Бутылка допита, доедаются оставшиеся продукты.

Тишина и шарканье прохожих сливаются в ушах в нежное гудение. Организмы плывут в пространстве, одухотворенные важным смыслом.

– Клавдия у него завсегда здоровалась, – говорит после Василий Степанович, – идешь, бывало, чемоданчиком размахиваешь, а она тебе: «Здрасьте!» Ты ей поклонишься.

– А он не здоровался, – отвечает Серега, – вот недавно я с ним кланяюсь, а он глаза отводит. Хороший человек Георгий, и Клавдия хорошая. А ты придешь к ним, трубу прочистить, она тут вертится, а он по-хорошему даже не выйдет. Ну, и не надо, думаешь. Куда нам до их воодушевления. Мы пониже будем.

– А дочка ихняя! – продолжает разговор Василий Степанович. – Унитаз им меняешь, а ей тишина нужна, чтобы малыш спал. Так попросишь извинения, а она кивнет головой, и дверь запирает к себе в комнату. Хорошая дочка.

– Вообще все хорошо, – поддерживает вновь Василия Степановича Сергей, – день вот хороший. Похороны тоже. Видишь, к дому почти подвезли, как хорошо. Да? Все соседи посмотрели, попрощались.

– А ведь главное, хорошо попрощались, – соглашается Василий Степанович, – а то, бывает, так попрощаются, что хоть в петлю лезь. Человек, можно сказать, уже сгинул, все можно уже ему простить, а они начинают вспоминать прошлое.

– Вот-вот, – загорается Серега, – моя тоже такая. Я говорю, можно же уже и простить меня, хорошего человека, работягу-пахаря, весь день на работе вожусь с чужими этими… Ну, вот… А ей хоть бы хны! Вот и думай тут, что лучше-то. Не прощает, не прощает… Даже вот сегодня обязательно упрекнет за все, за все! – он тяжело вздыхает и продолжает. – Жалко мне себя, жалко так, что будто на могилу к себе пришел. Смотрю: даже, свинья, оградку не поставила, а уже про памятник я вообще молчу. Ни цветочка, ни грядочки, ни бутылочки. Хлеб только разбросан, только хлеб для ворон. Все…

Василий Степанович превращает свои глаза в шарики и выпучено смотрит на друга.

– Серега, ты не плачь так, – успокаивает его он, – я тебе, хочешь, стырю где-нибудь камень! Притащу, поставлю тама. И цветочков нарву.

– А бутылочку? – слегка покачиваясь, спрашивает Серега.

– Вот это – прости! Денег нету, – виновато отмахивается Василий Степанович.

– Как это! – Серега недоволен. – Для покойника и пятьдесят рублей не найдешь? Да кто ж ты такой после этого! Да я тебя после этого в свой гроб даже не пущу!

Уши Сергея краснеют и начинают пылать, он их трогает руками и морщит нос. Недружелюбие проскакивает по стволу дерева и западает обоим друзьям в души. Наступают минуты волнительного томления и ожидания. Каждый надеется, что у кого-то совесть взыграет раньше. И, может быть, тогда мировой порядок будет восстановлен. Но тень сопротивления поднимается все выше и выше.

– Я тебя в прошлый раз угощал! – зло укоряет Серега. – Совсем недавно, когда ты мать свою хоронил… в третий раз. И сейчас… Неужто ты благодарность совсем пропил? Что же я, гад ты такой, должен тебе еще сказать, чтобы ты не скупердяйничал?

Расстроенное лицо Василия Степановича пытается удержать разбежавшиеся по нему брови. Настроение с холодным блеском льда падает вниз, и ловить его становится уже нечем. Выветривается всякая надежда, и даже жалеет он, что закусывал.

– Понимаешь, Серега, – говорит он, – мы уже перешли грань взаимопонимания. И потому ты не можешь укорять меня ни в чем. Такая тоска – прости, друг, даже слезы наворачиваются. Ведь я тебя ставлю всегда в пример… Я же тебя считаю самым светлым пятном в жизни. А путать дружбу с деньгами – это последнее дело! Все мои намерения к тебе – только благодарность! Потому что, вот кого только уважаю, так это тебя. Даже матери своей не дам столько уважения. И прежде всего – за щедрость!