Ирина Лобусова - Камасутра. Короткие рассказы о любви (сборник)

Когда она вошла в бар, он сидел за столиком и костюм его был так же грязен и оборван.

— Красавец Эдуард! А ты изменился. Ну и как сложилась твоя судьба?

— Паскудно. Сама видишь.

— Что же произошло с банкирской дочкой?

— Ничего. Мы прожили несколько месяцев. Потом папаша перестал давать деньги. Хотел устроить меня на работу в банк… Я больше не смог жить в такой атмосфере!

— Бедненький! А что потом?

— Потом я оказался здесь. Работаю в театре. Помощником осветителя.

— Кем?… — она чуть не подавилась кофе. Если б в те далекие годы красавец Эдуард знал, что готовит ему судьба, он предпочел бы повеситься!

Она обратила внимание на сеть красных прожилок на его лице, на дрожащие руки… Нахмурившись, словно зло отстранился от ее взгляда:

— Я не пью!

— И давно?

— Давно! С тех пор, как развелся во второй раз.

— Во второй раз?

— Да. Когда я узнал, что ты вышла замуж, я женился здесь на толстой местной портнихе. У нас родился сын. Осенью он пойдет в пятый класс. Я пил, очень много пил, и она меня бросила. Если б не ребенок, я бы не жалел. Но — привязался к мальчишке. Мы часто видимся. Жаль, что денег давать ему не могу. Перебиваюсь на копейки. А ты звезда. Я все время слежу за тобой. Ты всегда была благородной, доброй…

— Ты что-то хочешь у меня попросить?

— Мне очень неудобно. Ты теперь звезда… словом… ты не могла бы…

— Сколько тебе нужно?

— Сколько не жалко! Не для себя прошу… для мальчишки…

Красная морщинистая сетка, покрывшая лицо. Выпирающий кадык, мешки под глазами…

— Ты бы к врачу сходил.

— А зачем? Чем скорее помру, тем лучше!

Она открыла сумочку и дала ему деньги. Его лицо покривилось (очевидно, это означало счастливую гримасу).

— Ты не поверишь, наверное, но я всегда тебя любил. Я тебя люблю и сейчас. Вот уже вторые сутки сижу в зале. А по ночам — сплю в гостиничном коридоре, возле твоей двери. Прошлой ночью сидел под рестораном. Я не знаю, зачем. Все эти годы я вижу перед собой только твое лицо! Оно для меня одно, все заслоняет перед глазами…

Через час в ее гостиничный номер пришел директор. Он был зол и от него пахло коньяком.

— Ты с ним встречалась?

— Встречалась.

— Что он хотел?

— Денег. Ты был прав. Он просил у меня деньги.

— И ты дала?

— Дала.

— Зачем?

— На душе стало противно.

— Ведь все равно пропьет!

— Какая мне разница!

— Ты ведь не богачка! Только начала выпутываться из долгов. Какого черта разбрасывать деньги направо и налево!

— Это тебя не касается!

— Твоя бывшая любовь сделала тебя сентиментальной?

— Возможно.

Замолчали разом. Он знал абсолютно все о повести этой глупой любви.

— Ты его любила? — неожиданно спросил он.

— Любила! Больше, чем кого бы то ни было в жизни!

— И сейчас любишь, да?

Она посмотрела прямо ему в глаза. Ее голос дрогнул:

— Люблю.

— Алла, что с тобой?! Ты сходишь с ума? Или уже сошла? Что происходит? Алла?!

Громыхая колесами, поезд быстро катил в крупный город на берегу известной реки — последний город гастролей перед возвращением в Москву. В купе первого класса сидели двое.

Напротив нее на мягком диване сидел красавец Эдуард. Он был в новом костюме, дорогих ботинках, с можной прической и потягивал из высокого бокала сухое мартини. Вино толкало на рассуждения:

— Я знал, что из тебя выйдет толк! Я тебя люблю. Вот встанем на ноги, заработаем много денег. Мы с тобой теперь никогда не расстанемся. Какая, говоришь, у тебя квартира? Две комнаты? Думаю, на этих гастролях мы очень хорошо заработаем! Я так сильно тебя люблю, правда!

Она молча гипнотизировала его лицо — постоянно, не отрывая взгляда. Удивительно радостно, весело, светло, как не было уже много-много лет, становилось у нее на душе! Она знала, что жизнь состоит из самых неожиданных поворотов судьбы. Поступала ли она глупо? Какая разница!

Мимо окон поезда проносились бескрайние поля. В ее сердце разливалась бешенная, пьянящая, затапливающая все вокруг на своем пути — радость, радость, радость!

Мы любили друг друга на старой продавленной общежитской кровати и было это очень смешно потому, что отражавшийся в душах наших мир был подобен каплям воска на оклееной обоями стенке. Каждая из точек являлась тончайшей молекулой пустоты. Поверх волос мальчика, горящих ярким солнечным пятном на моей груди, я бросала взгляд на распластанный по полу собственный свитер и неразборчивые удары сердца (по которым я никогда не могла определить принадлежность — его сердце, свое) означали пройденные доли пути. Давая знать, что через несколько минут я протяну руку вниз, ухватив то, что попадется мне сразу, и мальчик поднимет голову, а в его полудетских голубых глазах вспыхнет неоновой рекламой сумрачной улицы незаданный, но уже прочитанный мною вопрос:” Почему?» Вопрос, на который я никогда (у меня не хватит на этосовести) не сумею ответить.

Через час я стану трястись в переполненном автобусе, пустым взгялдом гипнотизируя оконное стекло. Вместо того, чтобы тщательно продумывать очередную наглую ложь, вспомню только нежность кожи юного тела, сияющего любовью и силой, и повторю про себя нараспев «мой мальчик… мой мальчик… мой…». Пока хриплый голос водителя не пробьет ауру любви и тоски прилагательным моей остановки. И дальше будет только чередование цветов, подобно оформлению заштатной дискотеки: глаза мальчика — моя ложь, мальчик-ложь, я — и ложь.

Муж мой как всегда будет собран и сосредоточен. Открывая мне дверь. И бросая что-то неразличимо обычное, скажет в тот момент, когда я остановлюсь возле зеркала:

— А сегодня почему ты так долго?

Я не стану ему отвечать. Меня постепенно прекратит удивлять мысль: почему он до сих пор не выучит весь набор моей лжи. Он не выучит. Все, что связано со мной, его не волнует.

— Звонила моя мать. Спрашивала, не придем ли мы в субботу к ней на обед.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что приду. А ты — нет. Будешь занята на какой-то очередной отработке по физике.

А потом — теплая ванна, обволакивая меня уютом, заставит заново почувствовать свое тело, его форму, запах, цвет, тот удивительный оттенок неповторимости, который придают только очень любимые мужские руки. Проводя ладонью вдоль смуглости бедра или груди тысячи иголок вопьются в кожу — боль прикосновений памятных рук и губ, придающих мне незримое совершенство. И будет заключением — колющая, саднящая боль в области левой груди (словно ржавые маникюрные ножницы — по самую рукоятку). Боль захватит меня, закружит над всем пространством и в бессчетное количество раз я стану думать о том, что лучше — выпить упаковку таблеток, выброситься из окна, перерезать вены бритвой или просто рассказать мальчику правду, а потом размозжить голову о кафель ванной, где оседают крупинки пара и тепла, сотворенные из воды. Это станет чувством обиды и не заживающей потери свободы — все давным-давно прекратило быть жизнью, так непостижимо — прекратило быть жизнью, подминая меня мертвым грузом инквизиторски нерешенный проблем.