Владимир Орлов - Трусаки и субботники (сборник)

– Все, Куделин, кончили, – постановила Виктория. – Утро мы себе испортили. Но зато возникла ясность в наших с тобой гражданских состояниях. Подругой твоей я побыла. В долговременные жены не гожусь. Остается вахтовый способ. Я снова бизнес-дама и выметаться отсюда сегодня себе не позволю. Слишком накладным вышло мое путешествие, чтоб прекратить его без выгод и удовольствий. К тому же потратилась на подарки, какие придется выкинуть. А потому, сударь Василий Николаевич, разрешаю себе и на нынешний день остаться вашей вахтовой женой. Вы же обязаны, отбросив фальшивые угрызения совести, оказать мне услуги, даже если я вам и противна. Вам-то что? Тем более после такой блестящей рекомендации Павла Алексеевича Макушина… Все, выходим в ваш Турпас и будем дурачиться до утра.

Самое смешное, или нелепое, или странное вышло в том, что мы, договорившись забыть серьезные слова, именно дурачились весь день и вели себя на глазах десятков людей романтическими влюбленными. Я добыл у ребят лыжи, и мы часа три катались по уже умятым лыжням и по свежему снегу, с шумом сваливались белыми комами с береговых склонов Турпаса, бултыхались в сугробах, только что не визжали, и целовались, будто семиклассники. Потом обедали в столовой, Виктория перезнакомилась с половиной поселка, хохотала над самыми пустяшными шутками. Вечером глядели «Кавказскую пленницу», я – пятый раз, Виктория – второй (крутили в торгпредстве), а потом плясали на дискотеке, не посрамив московскую школу. Ушли с последнего вальса, оттягивали возвращение домой, опасаясь, что там снова пойдут смысловые слова и продолжится раздор. Но дурашливый день окончился легко, и на ночь мы остались вахтовыми мужем и женой, «любились», как говорил Федор Дуля на своем малороссийском «суржике». А засыпая, пообещали быть в ладу друг с другом: «Утро вечера мудренее…»

Однако утро оказалось глупее и злее вечера и ночи.

Мы быстро оделись. В десять Виктория должна была подойти к конторе. Завтракать в столовой она не захотела, попросила разогреть на плитке тушенку от Великой стены. Абрикосовый компот у нас еще оставался. Я распарывал ножом банку, а Вика поинтересовалась, не надо ли что кому передать. В Лондон она возвращалась не сразу, через полтора месяца, у нее были хлопоты с деловыми компаньонами в Харькове, Брянске и Туле. Нет, отвечал я, ничего никому передавать не надо.

– Ладно, бывший мой ненаглядный друг Василий, – сказала Виктория, – разъясни мне, от какой кабалы и несвободы ты все же бежал. Твои страхи и комплексы нашего дипломного года стали мне понятны, я и сама тогда ответила на них дурью. Но сейчас-то ты – взрослый мужик…

Я опять стал бормотать что-то насчет собственного мешка фасоли.

– Да перебирай ты сколько хочешь свою фасоль! – воскликнула Виктория. – Или гречку-ядрицу! Или чечевицу! И именно здесь. Если тебе надо. Я брошу все и перееду сюда. Хоть на пять лет.

– Крижанич жил здесь шестнадцать лет… – пробормотал я.

– Какой Крижанич?.. Ну хоть бы и на шестнадцать. Я не стану тебе обузой. Устроюсь поварихой и, если ты не допустишь меня к своей фасоли, не буду роптать.

Прежнее мое бормотание было все же вежливым, сейчас же я заговорил раздраженно:

– Спасибо за готовность к подвигу! Только все это вышло бы лицемерством. Повариха! Жертва! Рубища на плечах вместо песцов! Но все бы вокруг знали: коли надоест, владетельная принцесса вернется в свои столицы! – Куделин, ради самозащиты ты имеешь потребность меня оскорблять, – сказала Виктория. – Ну и оскорбляй, если получаешь облегчение. Но сказочные сюжеты возврати в детские книжки. И не увиливай от ответа о кабале и несвободе.

Тут я опять стал бормотать скороговоркой и совершенно неожиданное для себя. В юношеские и взрослые годы мне недоставало общения с матерью. Так сложилось. И скорее всего, по моей вине. В дружбе же с ней, Викой, происходило как бы возмещение недостающего сыну. То есть я стал ощущать, что Вика может оказаться мне не только подругой, а и заменить мать. А это вышло бы противоестественным. И я бы растворился в ласке, заботах и власти чужой натуры… Это трудно понять, говорил я Виктории, я и сам это не понимаю как следует, и она это вряд ли поймет…

– Как смогла, я поняла тебя, Куделин, – сказала Виктория. – Теперь тебя страшит, что бизнес-дама, то бишь стерва, примется крутить и властвовать тобой…

– Не то, Виктория, не то… Я говорю, что ощущаю в тебе материнское начало…

– Я поняла, поняла, Куделин, – сказала Виктория. – И произнесено: «чужой натуры»… Чужой! Я тебе не нужна… И у тебя нет ко мне любви… Видимо, и шесть лет назад не было любви ни у меня, ни у тебя…

«А сейчас, что ли, в тебе есть любовь?» – чуть было не спросил я, но был остановлен мыслью о том, что возможный ответ окажется для меня лишним. Или даже обременительным.

– Все, Куделин, пора, – сказала Виктория. – Можешь меня не провожать…

– Ну как же! – вынудил я себя улыбнуться. – Что подумает обо мне галантный Павел Алексеевич Макушин.

По морозцу Виктория шла опять с темно-медной головой (вчера она все же согласилась натянуть мою рабочую ватную ушанку – к своим песцам), я отставал от нее на полшага.

– Да, забыла сказать, – обернулась ко мне Виктория, – известная тебе Анкудина погибла…

– То есть… Как погибла?.. – я опустил чемодан на снег.

– Как погибла? Обыкновенно… В заключении…

– Что же ты раньше не сказала?

– Боялась испортить то, что и так оказалось испорченным…

Минут десять мы шли молча. Потом я сказал:

– Я видел твои глаза, когда ты произносила имя Сергея Александровича… Не вздумай что-либо предпринимать, прошу тебя… Оставь его мне…

– Нужен мне твой Сергей Александрович! – бросила Виктория.

На подходе к конторе она спросила:

– А кто такой Крижанич?

– Да так, – сказал я. – Чудак один. Проживал в Тобольске.

У конторы уже стоял вездеход салымского начальника, вызванного в Тюмень. Вежливые хозяева дали нам с Викторией две минуты для расставания.

– Буду в Тобольске, – сказал зачем-то я, – поставлю свечу за упокой Анкудиной.

Помолчали.

– А ведь мне нужна была помощь, Куделин, – выговорила Виктория. – Нужна… Но я тебе не нужна… И за два дня спасибо… Живи ладно. Перебирай свою фасоль. И не поминай меня лихом…

В глазах ее были слезы.

Она не поцеловала меня и не попросила поцеловать, а лишь провела ладошкой по моей щеке и пошла к вездеходу.

«А не отправиться ли мне куда подальше? – размышлял я в общежитии, поднося ко рту стакан виски. – Как говорил Федя Дуля: „Надо передвигать ноги туда, где меня не достанут!“

Доехали! Сначала Обтекушин, а теперь и Федя Дуля!

Но там, где меня могли достать, не стоял тобольский Гостиный двор.