Виктор Ерофеев - Акимуды

Я вспомнил, как они недавно поссорились из-за картинки в альбоме National Geographic. Зяблику понравилась фотография тигра, красиво держащего в зубах пойманную, еще живую мартышку с обезумевшими глазами.

– Как здесь все гармонично!

Стелла заявила протест:

– Это бесчеловечно.

– Что бесчеловечно?

– Восхищаться победой сильного над слабым.

– Но тогда нам тоже нельзя есть мясо!..

– Но мы же не восхищаемся убийством коров! Так можно сказать и о мужчинах-насильниках, что они гармоничны.

Удар под дых. Зяблик проглотила обиду. Этот вечный спор вызвал у меня изжогу. Я был против обеих . Мы состоим из раздвоенного сознания. Но я всегда любил мартышек… Теперь в подвале я ощутил жестокость самой Стеллы. Женская неприязнь ядовита.

– Она исправится, – возразил я.

– Первое поколение не исправляется…

– Перестань… Стой! – озарило меня. – Катя жаловалась после дачи, что вы ее там вместе с Тихоном и Платоном изнасиловали. Это верно?

– Темная история, – сказала Стелла.

– Отвечай, – потребовал я. – Значит, это ты была в маске?

– Да, в красной с серебряными узорами. Я обожаю Серебряный век…

– Ну!

– Мы приехали туда, чтобы вывезти ее с дачи. Она была готова на все… В общем, так получилось. Обычное дело. Никто не принуждал… Я была в восторге от ее шейки, ножек, душистой писечки…

– Я ненавижу этот мир, – хрипло рассмеялся я.

– Глупости!.. Это мои фантазии…

– А на самом деле?

– Не было этого самого дела!

– Нет, правда!

– Вот так всегда… Самого интересного никогда не узнаешь… Ходишь всю жизнь вокруг да около.

Я не стал возражать.

– Тебе надо было, родной, жениться на мне… Тогда… Много лет назад… Ты испугался… – Она тянула слова. Она гордилась своим хорошо сделанным аристократическим лицом.

– Перестань… Все не так… Так куда тебя направляют?

– Куда? В могилу.

– Что?

– Обратно в могилу! Нас, всю твою команду, отправляют по могилам. Мы здесь больше не нужны.

Я – не пророк, но я был готов поспорить на что угодно, что православная цивилизация разлетится у нас на к уски. Участие мертвых в народном хозяйстве страны не дало ощутимых результатов. Я ошибся в сроках. Я думал, ее хватит на два-три поколения. Ника однажды назвал срок в триста лет; он явно ошибался, однако я тоже ошибся. «В жилах наших людей течет не православная кровь, – утверждали отпетые либералы, – а архаическая жижа. Поскребите русского, и вы найдете там – кого? Нет, не татарина, а православно-языческий бленд».

Как свидетелю своего времени мне чужды поспешные выводы. Однако мертвый мальчик Славик был скорее язычником. Хотя, с другой стороны, он был нашим христианским мальчиком. Или все-таки язычником с православным отливом. Или наоборот. Не знаю. Но он победил. Он задавил православную цивилизацию. Он поднял бунт обманутых людей, обиженных гусениц, оскорбленных тварей. И простой народ поверил в него.

Бунт Славика не подлежил логическому анализу, потому что Славик отвергает всякую логику. Славик попеременно и одновременно выступает за церковь и против церкви, за начальников и против начальников, за солнце против луны и за луну против солнца, он выступает за бутсы против кроссовок и за кроссовки против всей другой обуви. Он то за водку, то за пиво. Если спросить его, где находится нужная вам улица, он пошлет вас в обратную сторону. Он верен своей футбольной команде, но он неверен самому себе. Он поднимается и опускается на лифте в один и тот же момент. Он отвергает свой собственный бунт во имя порядка, но ненавидит выбрасывать мусор в урну. Он ненавидит шевелиться, но в тир пострелять он пойдет за милую душу.

Бунт Славика войдет в историю как бунт черной дыры против всех. Даже Акимуд устал вертеть головой, стараясь угадать траекторию этого бунта. Нажав всем на яйца, Славик растревожил и возбудил неожиданные пласты образованного населения.

Бунт Славика привел к тому, что православная революция на пути к православной цивилизации споткнулась и двинулась назад. Это не значит, что страна вернулась к общим ценностям и перестала сбрасывать себя с самолетов в северные моря. Она продолжала сбрасывать себя, но ум страны стал занят шансоном.

Не важно, кем Славик был при жизни. Был ли он гопником, футбольным фанатом, любителем Георгиевской ленточки: «спасибо деду за победу» – все это не имеет никакого значения. Он восстал из мертвых как уязвленное чувство справедливости, как мститель. Он бросился искать врагов России и обнаружил их во всех русских людях, включая самого себя. Но вместо отчаяния в нем проснулась жажда полного очищения от мысли. Вот так же, как ярко-красная краска и мелкие колонны многих православных храмов напоминают европейскому путешественнику ашрамы Индии, идеи Славика вгрызались в неведомый ему самому Восток и находили отклик в русских сердцах. Он не пощадил никого. Он собрал вокруг себя сторонников подобного очищения, и, видимо, Акимуд отдал ему часть своей сущности, потому что он стал непобедим. Вместо слащавых гимнов церковников он предложил рентгеновский снимок души. Страна зазвенела от чистоты изумительного безумия.

– Митингуют, митингуют, надоели! – Левый таксист, малый лет тридцати, скорчил рожу и зевнул.

– А вам все это нравится? – не выдержала Катя.

– Перестань, – шепнул я.

– Чего бунтуют? Бесполезняк! Россия всегда будет Россией. А вы что, на митинг?

– Да, на митинг! – заявила Катя.

– Вы живой или вечный ? – спросил я.

По последней политкорректной моде нас обязали мертвяков называть вечными .

– Ну, живой… – нехотя откликнулся шофер.

– Не люблю жлобов! – Зяблик хлопнула дверью, выходя из старой тачки на Пушкинской площади.

– Вы потише с дверями! – рявкнул на нее водитель, выскочив из машины. – Убить тебя мало!

Смущенный, не зная, дать ему в морду или денег, я сунул ему тысячную купюру нового образца, с цветным изображением семейного склепа, он не хотел сначала брать, но потом взял и, злобно хлопнув своей дверью, умчался вдаль.

У входа в сквер нам попался мой бывший помощник Тихон. Я приветливо помахал ему. Он подошел к нам и тихо сказал:

– Я не советую вам здесь находиться. Закон жанра. Готовится провокация…

– Сам ты – провокация, – цыкнула на него Зяблик.

Тихон растворился в пространстве.

Мы стояли на Пушкинской площади, человек двести, не больше, и держали над головой самодельные флаги с черепом и костями, перечернутые крест-накрест красными полосами.

Мы – это остатки недобитых блогеров, горстка журналистов, полунищие тетки с интеллигентными лицами, пожизненные диссиденты, которые всегда и во всем были против всех режимов, десяток знакомых мне по старым временам графоманов, несколько усталых знаменитостей довоенной поры. Я залюбовался преданными нашему делу студентами и студентками, с их легким молодежным цинизмом.