Мария Голованивская - Я люблю тебя

Но эта радость, выдающая, что все мои чувства пришли в сильное хаотичное движение, очень быстро сменялась провалом в никуда, в черноту, пустоту и тревогу, и тогда мысли о тебе наполняли меня до краев. Звонить мне тебе некуда. Остается только ждать твоих звонков – на мобильный, в офис, домой. Я дала тебе все мои телефоны, ты записал их на каком-то клочке, и в первые сутки, когда ты не позвонил, я была уверена, что мой телефон ты просто потерял.

Потом ты наконец позвонил. По твоему голосу я не поняла ничего – глухой, бесцветный, сказал: «Зайду». Не «приду», а «зайду». И не сегодня же, а завтра, от шести до семи вечера. Сразу же озноб по всему телу, уверенность, что впереди бессонная ночь и пульсирующая единственная мысль: «Господи, я попала, как же я попала!»

Вечером набрала телефон моей «скорой помощи», вызвала к себе Петюню, безо всяких преамбул, прямо с порога выдала подробный отчет о происшедшем.

Мой милый Петюня. Всякий раз покорно приходишь, когда мне хочется поплакаться в жилетку, каждый раз послушно усаживаешься в кресло напротив, выпиваешь четыре чашки чая с молоком и два коньяка с лимоном. Много куришь, несколько раз за вечер меняя сигареты – «Кэмел», красное «Мальборо», потом почему-то «Салем». В старых, выцветших до дыр джинсах, благоухающем кашемировом свитере, борода с благородной проседью, поблескивающие в вечернем свете дорогие очки. Петюня. Рафинированный интеллектуал, лучший московский журналист, автор колонок во многих престижных изданиях.

Любимый Петюня, некогда унылый возлюбленный, но не по увлечению или страсти, а от любопытства, и возможно именно поэтому такой любимый, родной, понятный.

– Вот ты говоришь, его мамаша любит золото и носит большие кольца. Одевается шикарно, любит сумки с пряжками, туфли с пряжками, большие золотые пуговицы. Через день визиты к парикмахеру, через день к массажисту, говорит медленно, приторным голосом – все свидетельствует только об одном – ни одного полноценного головокружительного оргазма за всю жизнь. Отдавалась от понимания, выходила замуж от понимания и даже деньги любит от понимания, а не искренней любовью. Прости, котеночек, но своего сына она тебе не отдаст, даже в короткое пользование.

– Почему ты так говоришь?

– А ты всерьез хочешь, чтобы она принесла тебе своего единственного сына на блюдечке с голубой каемочкой? Своего птенчика, который на двадцать лет моложе тебя? Сколько ему?

– Девятнадцать.

– Извини, ошибся, больше чем на двадцать.

Ты продолжаешь рассуждения. Пытаешься поставить меня ногами на землю. Искренне переживаешь, боишься, что сильно рвану душу. «Переспали – и слава Богу, – повторяешь ты. – Получила удовольствие и – молодец».

Я вижу, как ты выстраиваешь рассуждения – опытно, умело, безупречно. Хочешь, чтобы я взглянула на ситуацию со стороны, чтобы взяла дистанцию и разыграла историю так, как положено их играть в мои сорок пять – без истерик и надрывов.

Я не слушаю тебя, потому что ты прав. Я сижу с холодными ногами и мелкими глотками отхлебываю остывший чай.

– Значит, никаких шансов?

– На что, мать? Ты рехнулась?

Все. Этот разговор дольше вести нельзя. Нужно менять тему. Спросить о последних фильмах-спектаклях-блядях-твоих новых нашумевших статьях. Ты любишь об этом говорить.

– Что, давно не влюблялась?

– Давно.

– Как его зовут-то?

Я знаю, что это вопрос-тест. И я знаю, что ты это знаешь. Если я застряну и не смогу быстро ответить – плохой симптом. Значит, втрескалась как девчонка. Семь, восемь, десять, одиннадцать. Больше тянуть нельзя.

– Я слышу твой вопрос, Петюня. Его зовут Марк.

Весь следующий день до твоего прихода – как в вате. Слепые глаза, не видящие смет, заваливших мой стол. Дрожь от каждого телефонного звонка. Ранний рывок домой и умопомрачительное переодевание перед зеркалом. Какой я должна быть? Домашней? Нарядной? Привычной для тебя – в тех же джинсах и той же майке?

Шорохи на лестнице. Скрип лифта.

Вошел очень быстро, в костюме, галстуке, с дорогим портфелем в руках. Огляделся. Скороговоркой произнес: «У тебя красиво».

– Проходи.

Сел в кресло, в котором вчера сидел Петюня.

– Хочешь чаю, кофе?

– Кофе.

Молчишь. Смотришь в сторону. Чувствую спиной, пока готовлю кофе. Сажусь напротив. Смотрю в сторону.

– Я очень скучал.

– Я тоже.

Шквал поцелуев, объятий, вопросов, почти что слез.

– Что делать?

– Ничего не делать.

– Что значит ничего не делать?

– Жить.

А что вообще можно делать? Я уже давно огромным волевым усилием оставила всякое стремление в будущее на том берегу реки. На том берегу, где царили другие законы – вера в то, что тебе принадлежат большие решения и ты хочешь проводить их в жизнь. Все складывалось, получалось совсем не по тем схемам, которые я рисовала в своей голове. Берем только один прогноз – завтра будет завтра, а вслед за утром наступает день, вечер и ночь.

Все осталось там, на том берегу – зароки, надежды, уверенность в людях и в себе самой – вот заканчивается весна, в открытую форточку дует уже теплый ветерок, вот приехал контейнер с новой партией одежды, жить, думать, действовать только здесь и сейчас, максимально точно, чего бы это ни стоило – пота, крови, нервов. И главное мужество – принимать неопределенность, абсолютную свободу будущего, его неподконтрольность тебе.

Да, и бояться поскользнуться и разбить коленку, не увидеть чьих-то мастерски расставленных сетей, проступающего четвертого измерения – дурных слов, примет, осторожно резать ножом, осторожно подбирать с пола осколки – но не более того, не более, чем записано почти что в каждом жизненном рецепте «Китайской книги перемен», по которой сходят с ума все мои подружки, включая Марину: «Сиди на пне, и хулы не будет».

– А хочешь, я расскажу тебе, как написался мой бизнес?

Ты улыбнулся… Хмыкнул.

– А что, давай.

– Ездили чартерами в итальянское захолустье, затхлые городки, где блочные пятиэтажки, снимали отели за копейки, с тараканами, ломкими перегородками и похотливыми воплями по ночам, сами возили чемоданами, сами продавали по знакомым.

– Зачем я должен это знать?

– Сама не знаю.

– Я в курсе, как вы начинали. Понятно, что если не воровали нефть и алюминий и не были при государственных ресурсах, ну так муж во Внешторге или директор какого-то завода. Тогда можно было только так. Дурацкое было время, и, если хочешь, мне тебя ужасно жалко.

– Я думала, тебе будет интересно.

– Эти ребятки, неважно – мужчины, женщины – просто очертя голову бросившиеся выживать. Эти чартеры в Турцию, и эти автобусы в Румынию, когда туда везли со взятками таможенникам и прочими мерзостями – лавровый лист, а оттуда – дешевую косметику и розовое масло. Поэтому они, то есть вы, теперь такие жестокие.