Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Маша вдруг прозрела, увидела плачущую с покрасневшим носом невестку, свою соседку, с которой враждовала последние три года, и успокоилась. Жить текла обычным чередом даже на похоронах.

– Хочу в Луганск – мечтательно скажет мама и Маша знает, что вскоре они все вместе сядут в застиранный поезд и поедут с крайней западной точки Украины в самую её восточную. Они застрянут между ними на двое суток, будут, как говорит бабушка, «гонять чаи», есть в вагоне-ресторане сборную солянку, выбегать на полустанках за фруктами и ехать, ехать. На столике мирно звенят ложечки в тонких стаканах, обутые в подстаканники, кто-то мирно похрапывает на верхней полке, бабушка чистит свежие огурцы, и запах их, как дым осенних костров, надолго повиснет в купе. Колёса мирно постукивают и под этот перестук за окнами замелькают пейзажи. Исчезнут родные кудрявые горы, за которыми спрячется их уютный город, и вдоль поезда потянутся чужие равнины, леса, перелески, реки, озёра. Поля с удивительными, солнечными подсолнухами сопровождают их вдоль всего пути, и Маше кажется, что нежные растения на тонких высоких стеблях кланяются в пояс, приветствуют. «У нас таких полей нет» – подумает она и поймает себя на мысли, что у нас – это у них, коренных закарпатцев, а у них – это и есть у нас, ведь они, луганчане, и едут к себе на родину. Но родина эта их: мамы, бабушки, Евдокии. Её, Машина родина, там, где «у нас». Но почему-то дома, в Карпатах, её никогда не признают, потому как чужая, пришлая, не принадлежащая к кругу посвящённых в таинственную суть гор.

Они идут по платформе назад, к старому вокзалу, переходят мост через реку Луганьку, сворачивают на улочку, больше похожую на сельскую, с обеих сторон которой, стоят беленькие домишки с синими, распахнутыми ставнями, открывают калитку и попадают в тёплые объятия тётушки Евдокии. Её знаменитая грудь двенадцатого размера примет, как подушка всех сразу: бабушку, маму и Машу. Пришли. В доме поднялась кутерьма, сёстры вытирают нахлынувшую слезу, тут же накрывают во дворе под яблонями широкий стол, за которым собираются все: мужья, дети, внуки, невестки. Маша с сыном Евдокии Анатолием идут в огород собирать к столу овощи, свежие, прямо с грядки. На крупных, необыкновенно сладких помидорах плотно лежит тёмный налёт. Маша пробует снять его пальцами. На руке остаются рыжие жирные пятна. «Экология» – мечтательно говорит Анатолий и показывает на смог на горизонт в оранжево-сизом смоге. Маше нравится это развесисистое слово-загадка «эко-ло-ги-я», ей по душе коричнево-кирпичная ржавость терриконов, поля ковыли, сухой зной лета и горький вкус полыни во рту. Тут, на Донбассе, она впервые увидела, как щедро плодоносит вишня и абрикоса и какой величины может быть общипанный гусь, горой поднимающийся над синим тазиком тётушки Евдокии.

К званому обеду приходит самая старшая сестра Екатерина, статная блондинка с причёской в крупные букли и неровной алой полоской на тонких губах. Возраст и полная слепота не стерли с её лица вялые признаки былой ослепительной красоты. Под руку её ведёт маленький абсолютно лысый человек с носом-картошкой и большим животом, аккуратно зажатым между брюками и подтяжками. Муж постаревшей богини, полковник в отставке теперь на маленьких ролях: поводырь и хозяин. Пара живёт неподалеку, на соседней улочке, в домике, утопающем в вишнёвых садах.

Екатерина – единственная из сестёр, обладавшая серьёзными амбициями. Единственная суфражистка в семье. Она так увлеклась мечтой блистать и делать карьеру, что незаметно для себя самой получила два высших образования. Довоенные дипломы бережно хранились с документами и любимыми фотографиями в старинной шкатулке, обтянутой алым бархатом, к которой никто кроме её обладательницы не смел прикасаться. Техническое образование дополнилось гуманитарным – да здравствует неуёмная девичья тяга к свету и совершенству! Теперь тётушка обкатывала полученные знания на племянниках, мучила их бесконечными каверзными вопросами из области искусств. К старшему – она питала особую симпатию. Он мог говорить много и исчерпывающе на любые темы, всегда успешно сдавал импровизированный, устроенный в саду под яблоней экзамен, и тётушка отметила его эрудицию и обширные знания, поощрила в самом главном итоговом документе своей жизни, завещав любимцу, львиную долю своего имущества.

Екатерина слыла человеком сложным. Мама и младшая сестра хранили на неё в сердце давнюю детскую голодную обиду. Во время войны она занимала на хлебозаводе ответственный пост, и дети, втайне от Анастасии, бегали встречать родственницу. Девочки слабо надеялись (тут простите за тавтологию) на гуманность гуманитария, но ноги сами шли и приводили в заветное, пахнущее хлебом место. Екатерина в положенный час выходила за ворота проходной, шла мимо сестры и племянницы. Уставший человек. Пустой, невидящий взгляд. Гордо поднятая голова в буклях, на плечах: подарок мужа – довоенное меховое манто, изящный добротный ботинок на стройной высокой ноге, в лайковой дамской сумочке – положенный, честно заработанный паёк. От неё пахло едой, хлебом, жизнью. Она была царственно красива и глубоко несчастна.

Первое страшное горе настигло её ещё в молодости. Тётушка Екатерина до войны была замужем за крупным учёным, ректором университета. У них родилась дочь, с детства страдающая пороком сердца и умершая, не дожив до десяти лет. Муж Екатерины владел несколькими европейскими языками, вёл с немецкими коллегами научную переписку. Он был настоящим учёным: отличался острым аналитическим умом, смелостью мысли и независимыми взглядами. Его стёрли в порошок, раздавили быстро и профессионально. Сначала профессора лишили работы, отправили преподавать в сельскую школу, затем ночью увезли на «воронке». Екатерина поехала следом, но опоздала, свидеться им не пришлось. Больше о нём никто никогда не слышал. Единственным напоминанием об этом редком человеке служила фотография, чудом сохранившаяся в семье. С неё смотрел человек, разительно похожий на молодого Блока: тот же нежный овал лица, ясный взгляд и чудные шелковистые волосы.

Екатерина вновь вышла замуж и всё, казалось бы, улаживалось, боль притупилась, раны медленно, но рубцевались. Судьба её заметила, и даже улыбнулась, подарив достойного спутника жизни, но тут нежданно-негаданно начались проблемы со здоровьем. Она резко стала терять зрение, наконец, полностью ослепла. И без того сложный характер под бременем испытаний, хрустнул, сломался окончательно. Слепая ушла в мелочи, рассматривание жизни пальцами, на ощупь, фантастически нелепое, с размахом иезуита, тиранство родных и близких. К своему спутнику жизни Екатерина подозрительно принюхивалась и без конца жаловалась сёстрам: «Представляете, от него колбасой пахнет, сервелатом. Кушал без меня». Несчастный пожиратель вкусностей неожиданно умер. Тётушка осталась без руки, ведущей её в кромешной тьме. Евдокия разрывалась между двумя домами. Слепую сестру надолго оставлять одну боялись. Дом решили продать.