Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)

– Не ожидала от тебя такого, – сказала младшая.

– Какого?

– Ты же до смерти человека напугала.

– А что я ему должна была сказать? Мы обе – Светланы. Это же скучно. Так ему и надо. Пусть не пристаёт.

– Свет, а ты Лёньку своего любишь?

– Конечно, люблю. А ты своего бычка-производителя?

– Тоже. Молодых вон сколько. А я его, старичка, выбрала.

– Давай забудем санаторий, Ивана Ивановича и больше никогда не будем обо всём этом вспоминать.

– Давай.

– Всё-таки хороший мой Лёнечка, хозяйственный.

– И мой. Любит меня, непутёвую, дурачок.

(Фрагменты мозаики)

– Привет, сваха. Как дела? Заходи, – распахнула двери Эржика. – Давно тебя не было видно.

– Всё нормально. А у вас?

– В Венгрии были, у дочери. В Будапеште – брата навестили, потом все вместе на Балатон, – горохом затараторила хозяйка. Для иллюстрации сказанного, сват, Шони-старший, принёс фотографии. На стол веером легли снимки полнощёкой малышки, которую по очереди демонстрировали миру все прямо и косвенно причастные к её появлению на свет: мама, папа, теперь уже заграничные дедушка, бабушка, то есть Эржика и Шони. Ксения поняла: ждут комментариев. Прокомментировала. Сваты остались довольны. Фотографии незаметно исчезли со стола. На их месте, как и предполагает неписаный протокол их совместных встреч, появилась запотевшая бутылка. На этот раз венгерская сливовица – подарок будапештской родни.

– Надо выпить за здоровье малышки, – скомандовала сваха. Надо так надо. Выпили. Во рту вкусно разлился, задразнил нёбо особый запах поздней сливы и осени. Ксения чуть придержала сливовицу во рту, глотнула, зажмурилась от удовольствия. Хорошо! Все помолчали. Ясно. Отдали дань. Сливовица требовала уважительного к себе отношения. Эржика поднялась из-за стола, пошла к плите. Ксения краем глаза за ней наблюдала. На кухне у свахи было просторно и уютно. Хозяйка вернулась, разложила по тарелкам дымящийся сегединский гуляш с кнедлями. Налили ещё. Теперь для аппетита.

– Вкусно, – похвалила Ксения, вымазывая гуляшную юшку сырно-пористым куском кнедля. – И прошлый раз было замечательно вкусно, – одарила она комплиментом, как поцелуем, родную сваху. Похвалу приняли с достоинством, но попросили уточнить. Сваха осторожно спросила: «А что было в прошлый раз?» Ксения порылась в памяти, как в кармане, задумалась. Слово потерялось, никак не попадалось под руку.

– Кричфалуши! – выпалила она, устав от напряжения поиска. Слово, наконец, материализовалось. Тут она поняла: что-то не так. Эржика и Шони-старший переглянулись на своём языке.

– Какое ещё кричфалуши?

– Ну, вы меня угощали, – уже с меньшей уверенностью сказала Ксения и покосилась на внука, Шони-младшего, возможно, он поможет прояснить ситуацию, но внуку было не до неё.

– Нодь опу, тешик паранчольни, – канючил малыш и тянул деда за штанину, как за поводок, и оба мужчины, старший и маленький, отправились в гараж за велосипедом.

– Что за кричфалуши? – домогалась истины заинтригованная сваха.

– Блюдо с кислой капустой, куриными желудочками, рисом и соусом. – Ксения решила прийти к сути описательным, косвенным путём.

– А-а, коложвари, – почему-то разочаровалась Эржика и поджала губу.

– Да, да, коложвари. Я же говорю, блюдо-фамилия.

– Какая ещё фамилия? – удивилась сваха и налила ещё по рюмочке. Тут они были интернационально едины: без неё, рюмочки, найти путь трудно. Ксения теперь выпила залпом, ещё раз оценила. Во рту вновь разлился, сильно щипнул знакомый вкус и градус. В желудке потеплело и стало по-кухонному уютно.

– Кричфалуши, Коложвари, – пустилась она после принятого в этимологические поиски, – распространённые в Закарпатье фамилии. Я по ним название твоего блюда запоминала, чтоб зацепиться. Понимаешь, выстроила ассоциативный ряд, но чуть не попала, ошиблась. Вышло, как у классика, с лошадиной фамилией.

Сваха кивнула головой, мол, понятно, но, чтоб окончательно не запутаться, не наломать дров с этими словами, о лошадях спросить не решилась, а снова недовольно поджала губу. Ксения заметила, что губы у свахи тонкие, и переключилась на бытовую тему. Действительно, кому нужно бремя всей этой классики, когда на столе дымится сегединский и ждёт добрая сливовица.

Так они и жили, продираясь друг к другу через колючий кустарник маленьких и больших недоразумений, ели борщ, окрошку, поливку, гомбовцы, пасхальный шовдарь и ещё много всякой всячины.

В общий котёл неразберихи сгрёб всех сын Ксении. Он влюбился в мадьярку и сразу оказался на передовой не то длительной партизанской войны, не то затяжного, если не сказать вечного стабильно-иллюзорного перемирия, переходящего в не поддающиеся прямому переводу застолья с чардашем на закуску, дипломатические переговоры и беседы за круглым столом, крестины, свадьбы, похороны. С годами ситуация обкаталась, как сладкий гомбовец в сухариках, внутри – с глазком всё той же пикантной сливы.

Юноша долго думал, взвесил все «за и «против», решил не отступать и окопался надолго, если не навсегда. В его укрытии было тепло и уютно. Если вражеские пули и свистели, то только где-то в ясном небе, над его головой. Опыт бытового противостояния этносов он постиг с колыбели. Когда малыш появился на свет, родители впервые скрестили шпаги. Камнем преткновения стало имя младенца. Отца, уроженца волынского Полесья, повела куда-то в сторону своя собственная ностальгия. Он решил отдать дань покинутой родине и запечатлеть память о ней в имени сына, поэтому настаивал назвать первенца Орестом, Марьяном или, на худой конец, Зеноном (значит, ласково Зенеком). Ксения протестовала даже не из-за имени, больше беспокоилась об отчестве будущих внуков. «Если у Марьяна, – апеллировала она к логике мужа, – родится девочка, то когда она вырастет, её будут называть, к примеру, Тамара Марьяновна. Абсурд какой-то. Ты послушай, как звучит. Прямо мороз по коже и скрежет зубовный. Мы же не в Польше живём и даже не во Львове, где «добридень, пан Марьян», звучит, как песня. Мы за горами, по ту сторону, где Латорица, Тересва, Теребля и Тиса, которая, опомнись, впадает в Дунай, мы среди венгров, подкарпатских русинов, румын, словаков… Дальше не перечисляю, запутаюсь.

Сама она хотела назвать сына Родионом (здесь ассоциации глубже, на уровне Родиона Щедрина, заметим, не Родиона Нахапетова). После долгих торгов и уступок, затянувшихся на недели, младенцу, наконец, дали имя Роман. Потом всю жизнь Ксения с упорством неуступчивого москаля (пошла в бабушку) говорила в доме по-русски, отец – твёрдо по-украински. Малыш плавно перетекал из одного языка в другой.

Свадьба у сына была, как у всех, но чуть запнулись на венчании. Долго не раздумывали. Семья жениха – православные безбожники, в церковь не ходили, не из принципа и убеждения атеистов, а просто так, родители не научили. Поэтому решение венчаться у католиков к дискуссии не привело и обсуждалось вяло. Так что со стороны жениха возражений не последовало, но некоторая напряжённость возникла на чисто языковом уровне. «Не буду же я, как баран стоять, слушать, кивать головой и говорить иген, то есть «да», и не понимать при этом ни слова. Мало что они мне там наговорят, – запротестовал, заумничал жених.