Татьяна Чекасина - Облучение

– Извините, за вашим столиком посижу, – и понеслась: – Эти отношения с капитаном Морковниковым, перспективным офицером, для которого любые неприятности на личном фронте могут отразиться на представлении его к званию майора…

Господи, кто ей дал такие слова!? У неё какой текст: «Вы молодая-красивая, мы за вас переживаем, так как от одного известного нам человека вам грозит опасность!» Катарсисом должна быть ласка материнская! Всё катилось не туда! Вступила Недостреляная:

– Вы сами из семьи военного и знаете, что для женатого офицера общение на работе с девушкой может обернуться неприятностью по службе: ваши отношения (чистые и дружеские) могут быть поняты иначе…

Ривьера последовала примеру «старших по званию»:

– Девицы такого поведения становятся для мужчин переходным вымпелом!

На это рассмеялись все, включая Лёку.

– …да в больницу они попадают, в абортное! – поддержала Инна Викторовна, вспомнив, как ей самой казалось, весьма кстати, своё место

работы.

На сей раз никто не улыбнулся, кроме Лёки. Она стала заливисто хохотать. Ни в каком не в «режиме», а так, если бы по её адресу отмочили комплимент. И подумалось запоздало: расчёт на стереотип, нами созданный (неженка, избалованная), – неверен. Она – зомби, и способна выдержать куда большие нагрузки, чем нормальный живой человек. То, что Лёка мне тут показалась мёртвой, потом ещё вспомнится.

– Он же ночует у тебя! – простовато выкрикнула врач Морковникова.

– Тихо-тихо-тихо! – выпаливаю я пулемётно, желая просто физически заткнуть рот этой богине-гинекологине.

– За ноги никто не держал, – прогудела аварийным гудком сбившегося с пути паровоза Кукурузова.

Но останавливать было поздно…

– А кто вам сказал, что…ночует? – спросила с тревогой Лёка.

– Сам! Он сам мне сказал! – мчалась экспрессом на красный семафор Инна Викторовна.

– Не может быть, – прошептала Лёка.

– Ещё как может! Говорит: «Пьяный я был, а тут женщина подвернулась, не знавшая земного счастья». Его слова. Хочешь, позовём его самого да спросим?

– О, нет, простите, – ответила Лёка не мягким юным голоском, а жёстким, старческим. – Спасибо. – И неожиданно для всех покинула помещение.

– Пусть генерал свою дочь держит в ежовых рукавицах! – с глупым протестом революционерки пропищала от страха Ривьера.

– Да, заткнись ты, – Дуськова с досады пальцами обеих рук оттянула бретельки бюстгальтера (если эластичные, то хорошо тянутся через трикотажную кофту), да как щелканёт ими себя по плечам!

Ну, тупоголовые! Как же я просила их помнить: Лёка не безродная, нанятая из цивильного мира канцеляристка. Она – важная птичка, ей дoлжно выказывать почтение, и никаких дурацких нотаций! Да, это непривычно, но можно отойти от схемы? Ругать надо. Но не её! И вообще никого конкретно! А, тем более, не упоминать имён и званий! Ругать мужиков! Нещадно, но абстрактно. Это они, изверги, заманив девушку, а иногда и умудрённую опытом женщину в порочные сети всяких «камасутр», вскоре охладевают. Отношения, принимаемые ею за неземные, могут угрожать карьере. А военный никогда не променяет звезду на погоне на «звёздочку», зажегшуюся в «спецчасти». Так было всегда, на этом стоит мир мужчин и женщин, и, в частности, мир созданного для войны батальона, где мужики-офицеры изнывают без войны! Что вы хотите, – военные! И перестать быть таковыми из-за пусть и миленькой девушки, не по их правилам. В общем, не переходя на личности, планировалось составить истинный портрет нашего героя, портрет устрашающий, и тем самым охладить отношения, при этом, как правильно подметила Кукурузова, сделав «добро Леонелле Аполлинарьевне». В результате не придерёшься: той некого будет винить, кроме себя, которой «давно надо было в батальон». Сама же и придёт к мысли покинуть оный. Это бы произошло наверняка, если бы все, включая «понимающую» в психологии врачиху Морковникову, следовали разработанному нами с Кукурузовой сценарию.

Но не удалось над Лёкой проделать кровавую операцию с большой дозой обезболивания, обычно вливаемой по блату. На подобную и сами рассчитываем в больнице, где работает Инна Викторовна. А что вышло? Из коридора донеслись стенания… Все, кроме Кукурузовой, без особой причины неподъёмной, и убитой горем Инны Викторовны, выскочили за дверь. Дуськова вынесла свои «боеголовки». Особистка незаметно выветрилась (боец невидимого фронта) с «беломориной» пылающей. Ривьера выпала с выпученными глазами от полной потери разумного начала. Все кинулась в направлении дамской комнаты, возле которой обнаружили несчастного и злого Морковникова. Хорошо, не попала ему под горячую руку его жена, правильно затаившаяся в «спецчасти» за чёрной дверью из сплошного металла.

– Прошу вас, пойдите же к ней! – попросил он.

Лёку обнаружили над раковиной, куда хлестала из крана вода: попытка умыться. Вид у девушки был невменяемый. Вывели покорную, препроводили на рабочее место. Виновник представления, наверняка, недопонявший случившегося, скрылся у себя в кабинете. А бабьё кинулось умасливать эту куклу, чтоб папеньку на нас не натравила. Дуськова – с лаской материнской (раньше надо было!) Ривьера – с похвалой «красивенькой кофточке». Недостреляная – с заискиванием:

– …мы хотели, как лучше, – и с ехидством по нашему адресу: – Страсти в «спецчасти». – От её «Беломора» не проветришь, хоть сто фрамуг жахнет с высоты…

Лёка никого не видела, говорить не могла. Выкрикнет: «Извините!» и – снова в плач. Наконец, позвонила:

– Неважно себя чувствую…

Вскоре с «капэпэ» доклад: прибыла машина. Покидав в сумочку косметику, сильно напудренная, она прошествовала на выход, сделав вид, что ничего не случилось. А мы в трауре разбрелись: эти – в «казарму», мы – провожать незадачливую «клиентку» до ворот, где солдат на посту безмятежно глядел через стекло домика контрольно-пропускного пункта.

– Ладно, приходи всё равно, – небрежно бросила Инна Викторовна.

Щёки Кукурузовой затрепетали от благодарности за обещанную экзекуцию. Огромное желе её тела прошибла дрожь, будто уже всадили в него без анестезии эту жизнеудаляющую машинку, вытягивающую эмбрион.

Погода продолжала: ветки на липе рвал ветер, бросивший нам в лица всю пыль со двора.

Из дневника:

О, боже! Приходили требовать уворованное. Непоправимый скандал. Как всегда в бытовой ситуации, я оказалась на уровне своей бытовой сущности, то есть, не на высоте: истерику закатила. Видимо, уволюсь. Хотя этим не поправишь.

Любовь – нечто третье, появляющееся у двоих, как дитя и, если не считаться с ним, вырастишь преступника. Сила, изначально созидательная, станет разрушительной. Вот почему любовь можно предать, как человека. Мужчины это делают чаще. Они же, в основном, авторы глобальных разрушений: войн, убийств. Мужчина любящий – великий строитель, воюющий – уничтожитель всего, застреливший своё дитя – любовь.