Татьяна Чекасина - Облучение

…Бабство – это такое состояние женщины, когда она не человек. Баба – не мыслящее существо. Ей уготована примитивная работа по нижайшей квалификации: стирка, кухарство, уборка помещений. В бабство влипаешь, как муха в липучку. Бабой становишься в результате собственной неприглядности (ты не мечта поэта), от безденежья, то есть отсутствия приданого. В итоге – избранник, вернее, тот, кто согласился быть твоим мужем, – менее развит, а любви изначально нет. Если и мелькнёт, то лишь «улыбкою прощальной». Муж доволен: осчастливил тебя, избыточную невесту, заслужил заботу и может, сидя у телевизора и потягивая пиво, бодро орать: «Бей, балда, бить надо, мазила!» Вскоре эта баба уже и рабыня. Умнее те мухи, которые родят ребёнка, а мужа выгонят, они не целиком прилипли на липучку (хитрость служанки, увильнувшей от одного из господ). Выход из этого положения один: превратиться в ведьму. Ведьмы сопротивляются, они – лучшие женщины нашей страны. Современная ведьма – не баба, и о ней надо написать другой трактат.

Выкопав эту самонадеянную бумажку из старья, принесла на работу и дала прочесть Кукурузовой:

– Бу-бу-бу, гу-гу-гу, ду-ду-ду, – Отсмеялась она и добавила привычное: – не жизнь, а зарраза!

Да, надо признаться, что мы с Кукурузовой ведьмы. Под видом «психологической службы» мы честим своё существование, поднимаясь над ним, а над толпой баб – на разбираловках с выворачиванием кого-нибудь наизнанку в «исповедальне», где желающие «поделиться» (любимое бабье словцо) «докладают» охотно обо всём, что происходит с ними и с их мужьями на кухнях и в спальнях. Не догадываются они, беспробудные бабы, на какой сарказм мы способны, мы, в их понимании «добрые девочки». Называть старых хрычёвок «девочками» – такой же дурной тон, как «поделиться». Слышали бы они! Когда очередная откровенница покидает «спецчасть», какой истинно ведьминский хохот сотрясает нас за толстой, стерегущей «грамотность в документах» дверью!

Из дневника:

Мне двадцать один. Меня все любят, обожают. И тот, другой, теперь знаменитый, навек ушедший, любит меня больше всех. А я? Я, не успевшая его полюбить в ответ, увозимая на ужасном «студебекере» по ужасной пустыне навсегда! О, Милка, как мы с тобой плакали! Выверялась другая, прямая дорога, и какая ясная… Вдруг, отклонение от траектории. И кто его допустил, неужели я сама? А разве человек не сам выбирает себе путь? Иногда бессознательно. Вот живёт некто, у него ноет зуб, но он не идёт к врачу, глотая вредные для здоровья анальгетики. Он уже и на этом маленьком отрезке жизни выбрал (и не жизнь, а смерть).

Тётя считает: всё дело в шляпе… Люди, у которых большое жизненное предназначение, пекутся и о мелочах: у них отлаженно работает инстинкт самосохранения. А те, у кого нет дел на земле, уходят на небо, а потому бредут каждый своей Казахстанской степью без шляп под палящим солнцем (Кызыл-орда – Кызыл-жар…) Они идут своей дорогой, и эта дорога открыта небу, с которого они ожидают скорых вестей.

Мы с Кукурузовой расстались. Она отправилась на огород, где фигурируют: «паразит-сосед-справа», «захватывающий воду», и «паразитка-соседка-слева», пускающая своих кошек по грядкам Кукурузовой, старательной огородницы. Как и всегда бывает летом в пору отпусков, я почувствовала себя одинокой без привычного своего двойника. Раньше давали на подмогу Ривьеру Чудакидзе, способную довести до белого каления трескотнёй об Алёне, успешно продвигающейся в карьере проститутки, а потому даже обрадовалась, что вместо неё Лёка.

С этой (следовало ожидать) – никаких привычных тем: о химчистке, испортившей плащ, о домоуправлении, отказавшемся ремонтировать канализационную трубу, о колбасе, всё больше похожей на пластмассу, о служащих батальона с функционированием «исповедальни» (в этом вопросе коллектив понял – перерыв). Как два, запущенных на разные орбиты спутника, мы не рассчитывали на стыковку, но она почти состоялась.

– …любовь равна таланту. Она посещает избранных. Бойтесь любви, товарищ капитан. Любовь заканчивается вознесением. Христов круг – это и есть круг любви. Любящий бывает распят. Высшая сила, выхватывая из толпы намеченную жертву, делает её вместилищем любви.

Я вхожу в «спецчасть» под этот монолог, но Лёка, кажется, не замечает меня, вошедшую. На линии моего рабочего стола находится её «четвёртая стена». Одета она соответственно, в театральный костюм, подходящий для данного монолога, не рассчитанного на бытовую реакцию, а лишь на зрительскую (овации, крики «брава» и «бис»): посреди белого льняного полотняного поля вышит шёлком золотой крест, будто мишень на рубахе средневекового смертника.

Ко мне спиной, оседлав гостевой стул, вплотную придвинутый к Лёкиному столу, сидит Морковников, молчаливую реакцию которого я определила как благоговейную, а потому по учительской привычке готова выправить неправильное отношение слушателя к тому или иному предмету. Спросила не без иронии:

– И по какому же принципу эта Высшая сила «выхватывает» из толпы?

Заметив меня, Лёка вежливо улыбнулась. Но ответила неожиданно и серьёзно:

– Наверное, происходит облучение. Ненужные клетки погибают, необходимые остаются: чтоб любить, желательно не только иметь какие-то черты, каких-то лучше не иметь.

Можно сказать, я аплодирую.

– И чего ты такая умная, Лёка! – с «галёрки» раздаётся «свист» непонимания. – Я тебе говорил: книжки читать вредно (я не читаю). – Он разворачивается ко мне – насмешливо-радостные жёлтые глаза с теплом близкого огня.

– …кроме индийских, – весело напоминает Лёка («инструкция», «Камасутра»!)

Холодный ужас окатывает меня: а каково такое слышать ему, Серёже, ведь он так смущается при разговорах на такие темы! Но, вдруг, вижу, он улыбается! Немного смущённо, искренне. В моей груди лопается что-то, словно клапан открылся, стало легче дышать, и я тоже… улыбаюсь! Мы смеёмся… Втроём. Липа за окном кивает нам своими ветками, листьями зелёными, одобряя.

– Любовь – чувство аристократическое, – робко соглашаюсь я.

Они заинтересованными взглядами точно сдирают с меня чёрную кожу.

– В молодости я «трактат» сочинила под названием «Что есть бабство».