Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Иль облизнул губы, вспомнив свою первую лю. Людочка, Людмилая… Влеченья младости безрадостной, бесчарной… Не точию сугубо, но многогубо… Где муза скажет «ля», толпа промолвит «гля»… Массовое чувство, увы. Толпа, между прочим, по-москвалымски — «людка». О, как легко комплексы выплескивались там, в снежной волости, где регулярно подносились к остановкам набитые под подвязку (оговорочка) транспорты в часы пик — сладкий экспресс-стресс по дороге на пахоту и вспять — пик-пак-пок, жмаканье, костеря обилечивание, талон на место у колонн, дам — постоять! Давка. Транспонированные танцы. Эх, колечки на затылке! Колымосковский трамвай нежной тяжести! Да, вываляться в народе, прижаться пахом к архетипу — в тесноте, да не в либидо — о-о! Горячо, липко! Аж два «о»!

В казарме-то просторно, не разгуляешься. Цветы мы бедные, пестики засохлые — тычнуть некого. Сухомятка! Отростки и придатки. Мускул же играет, наливаясь — садоводчеством нарастил! Жалка жизнь без женок. Сны одни и те же, цветны и офигенны — рядами идут, тяня ножку, загорелые юдифи в золотых юнифах — ах!

В казарме и изображений никаких нет (запрет), только у зампотылу Рувима на столе смело стояла карточка — сам, самочка с личинкой на руках, закутанной в одеяло, а за ними — скрещенные рельсы в снегу, какой-то вроде монастырь с башенкой за проволочной оградой — пришлое прошлое… А как засядешь в казарменной читальне, примешься листать про блудниц — сердце радуется! Описывается бал где-то в эмпиреях — бабы трудаются, скачут… по первопутку… закусив губу… Заманчиво. А в аразских сказках доказывается с цифрами в руках, что в дивном Будущем Саду, о храбрый крутой пацан, около 70 девственниц тебя ждут (немало), в хрустальный потолок кипятком писают. Недурственно. Ум короток, а — вот!

До того обрыдли в казарме множественные мужественные храпящие тела на полатях, одного поля ягода-голубика, такая бесполая владеет всеми злоба, что друг на друга кидаются, лезут! Налетают петухами! Прощайте, армии в пернатых шлемах и шлёпах! Это у фивских пацанов в обычае принцип эдип-папа, ревность горячая, вплоть до обструкции серпом по бейцам, а у нас, пархов, издревле такое чувство к братанам, «авельянство» (по Савельичу), особенно почему-то первородцев, верзил косматых, мы не перевариваем. Но поскольку тянутие лямки Стража отличается исключительной вонючестью и поразительной тоскливостью, то от нечего делать и друг с дружкой резво дружат, сторожко улыбку роняя. Вольноопущенники! Работать тазом, прикидываясь шлангом! Общество взаимного восхищения, отверзь верзоху! Храм Крови на задах! Красные башни родного Содома! Три креста! Под хвост! Птичку ставят! Встречаются — да сплошь напичкано! — и искренне склонные, осади Лазарь. Иль чурался, плюясь (прежде нежели пропоет петух ставленый — трижды отречешься от этих гавриков — за что же в самом деле я должен погубить жизнь с мужиками?!), хотя приходили, случалось, лже-сны с подвохом: волосатые ляжки, мускус их, мускулистых, ложесна… Плюс присовокупляющаяся лебедорастия казармы — приставанья эти с тылу, стоны подле — вроде никомед разбивает лед — вдруг подкузмит, клюнет жар-петух! — полунощные шепоты: «Легше, окаянный, шишки выпадают…» Горбатые ноздреватые носы, мокрые от пота бороды. Тяготы испарины и спермы, ибо ночью все «фиалки» — лядвенцы, как давно одарено… А уж «розы»-оборотни подавн! Гомодрилы, как говаривал старшина Ермияга. В белом лифчике из роз позади Абрам Эфрос! Тону в анусе, а тот — в тонусе. Прямо в шоколадный цех въехал. Мягкое место! В эдаком содоме и геморрой заработаешь… Сподобил Лазарь! Сплетающиеся, скользящие упитанно, с блестящей татуированной кожей тела — серпентарий казармы. И луна в стекле. «Имманентная жидкая лунность», поморщился бы мудрый рядовой Ким, что учил — какой счастье ходить в себя, там хороша. Сказано и в Книге Устава: «Утром сей семя свое, и вечером не давай отдыха руке твоей» — дрочи что ли ча (Савельич, не серчай, старче!)? А возжелавшему познать дев смачных сказано же: «Познай самого себя».

А что ж, аразки-полонянки — лучше, страшилища? Нет, ребята, куда краше родимая д.д. кулакова — хоп, и готово! Приходит наш точильщик, что точит всех тупых… Такие встречаются шкуркогонятели увлеченные — я палочку возьму сухую! — казарма огнем-ходуном ходит, когда синхронно кончают! Сыны иных начал — баиньки, заиньки! Сон в руку! А интересно, как то самое у аразов происходит (процедура, скажем, вязки у жабьих гнилозубов кем-то описана) — ведь напрашивается сравнение тех самых с бабами, пол у них такой, карахтерный, первым делом — бухнуться в пол и зад задрать, алла муллу чигирит в углу (ковырялка — коблу!), валит на кровать, вишь, вши аразские, скакуны ретивые развелись — взашей!..

Тут раздался столь дикий вопль, что Иль подскочил, очнулся, прервал приятные размышления (обычно этот поток токования нес его сквозь всю смену, время пролетало) и, перегнувшись через перила, глянул вниз.

Орал араз. Легок на помине. Распечатал уста свои! Да-с, вылез на подмостки, дорвался. Сегодня Сад ставил спектакль «Дас Сад». Давал понять! Все застыло, словно околело. Вон стоит палка с тряпкой, на которой намалевано «Сад» (будто у скоморохов площадных на Яблочную Плащаницу) — так тряпка и не полощется, не шелохнет. Штиль. Без речей, как отмечали в старинной ремарке. Картонные деревья с потеками клейстера безмолвно гримасничают проступающими корявыми ликами. Крапчатая ящерица размером с бревно замерла, задрав уродливую морду с носом-пуговкой — один угол зубастой пасти приподнят и ухмыляется, другой опущен плаксиво, и кусок ваты из спины высовывается.

И лишь араз в белом балахоне бодро, нагло, не разбирая дороги, движется к «запретке» — аразы грязи не боятся! Зато они, по поверью, боялись асфальта — запаха его не выносили, мерли на ходу, поэтому вокруг вышки трава была выжжена, а сама вышка окружена кольцом асфальтированных дорожек — «запреткой». Сюда аразам заходить лучше нельзя, мешать будут. Асфальт расчерчен на квадраты и начертано крупно: «небо», «стой, отправлю!» Кудлатая жучка Ахбарка, всеобщая любимица, бегала на трех ногах вдоль дорожки, охраняла «запретку», выписывала гренделя. Сторожащая чудовищ! Она очень испугалась, завидев араза, всполошилась, завизжала, опрокинув мисочку с косточкой, забилась в свою конуру — еще бы, когда такое на тебя Буром прет… Иль озабоченно подумал, не хлынет ли кровавый монстр дерзко сквозь «запретку» — на рывок, и почему-то вспомнил, что когда у бабы месячные, говорят — «аразы пришли».

Но араз вовсе не стал рваться, скромно остановился поодаль и поднял лапу — приветственно. Это был, как видно, авторитетный араз, ихний пахан-туфтий. Голова повязана, кровь на рукаве — с клыков стекает. Номер на лобешнике стерся от давности и притираний. Этакий заправский Баал в ниспадающих штанах. Ухмыляющийся ящерно — обкурившийся? В руках у него… это не трубка… в руках у него ветка. Возле его морды вился рой гнуса, мошкары какой-то, принимая замысловатые формы — смотришь, вроде горбунок, а на нем с мечом горбун третьеразрядный, а приглядишься — нет, навьюченный двугорбый… И араз веткой обмахивался, отгонял комаришек, орудуя ею, как рампеткой. Изысканный! Лисапедист! Рог у него был спилен — бодливый, значит, былой бунтарь, на щеке две зарубки свинцовым резцом — прожженный, глядь, кидался. На жирной шее шрамы от плетей погонщиков, язвы от колючего ошейника острога, ожоги от факелов Стражи, и даже окончательная борозда померещилась — примета буйноподвешенного. В зрачках у араза плескалась «зеленая вода», светились они нехорошо. Волосы расчесаны надвое посредине небольшой головы, как принято у хевронских приказчиков, намаслены. Брав араз! Приосанился, образина! Судя по осмысленному вою, чучмек кумекал по-человечьи, наблатыкался разговаривать по-нашему — то есть правильно размахивая руками. Чаще они по-нашему не рубят, но есть отдельные — «удобные аразы», — которые мало-мало медаберят. Во-во, мимика довольно схожа — корчит рожи, подражает, старается, ишь наловчился, «шестерка» облизьян зеленых. Теперь за пазуху полез — почесаться? Араз достал из внутреннего кармана балахона очешник, извлек роговые очки и нацепил их себе почему-то на нос. Матерый! Обскакал!