Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Торжественный хор херувимски звенел, перекликался, ой-ой-ойкал под сводами Дома: «Ви… и… мы…» Прихотливые меховые, глянцево отливающие круглые шапки из чернобурого песца, черные высокие шляпы, длиннополые сюртуки — вот так Домик. Ермолки на головах шевелятся разные — шелковые, вязаные. Пейсы, носы, глазищи горящие. Черным-черно в зрачках от лапсердачных пар и живых шляп. Кипеш! Кудель курчавая, истошновойная. Штраймлы, штрудели, штрадальцы.

Раскачиваются самоуглубленно, с разными амплитудами, аж можно вывести зависимость. Казалось бы, набито вплотную, как в бочке, не протолкнуться, но когда молящемуся срочно надо поклониться — место всегда находится. Премудрые объясняют — стоящий во весь рост человек заполняет собой мир, сверхчеловечище глупое, а склонившись перед Всевышним — занимает куда меньше места. Учитесь, селедки!

Под ногами скользко, клейко — сандалии липли, Ил ощущал — уж так положено, заповедано, будто в Прахраме у древних пархов — потроха повсюду, перья птичьи, жижа жертвенная натекла. Тогда же, в старину, можно было встретить и останки специально откормленного (как вкусно описывал апион-кретинос, эрудит, гля, из семейства демокритовых) и авраамически раскромсанного на четыре куска чужеземца (эвона, несть эллина!) — валялись себе кишки вольноотпущенно во вдохновенном беспорядке. Нынче — не то, времени на традиции нет, все наспех, упадок нравов. А может, в чулан убрали, чтоб не пронюхали.

Ил, зыбко задумавшись, уйдя в себя, колыбельно качаясь — ломал шапку, валял ваньку — задремал даже. Третий Храп! И приснилось ему, гордому парху, что он сноб, и другие братья-снобы ему поклонилися — эх, одиннадцать звезд на погоны и энная сумма на прогоны, чаша нашлась, но осадок остался… Вдруг — грохот! Это он Книгу себе на ногу уронил. Вздрогнул, очнулся. Еще не кончилось, что ль? Дундят, кипачи-бородачи, кипятятся, булькают. Батюшки-светы, да чай дай уже, маспик, хватит, харэ, генуг… Скептики и маловеры! Он поморщился — запах храмовый шел густо, смолисто, как бы от ароматных трав. Целый пук. Вот хвонь. Спасибо еще, что они тут мыло не варили, а то хоть на крышу беги. Там хорошо, привольно. Никакого Бога, кроме ветра. Сухая торань на снизке…

Наконец, слава Те, отмолились, запели зычно заключительное озорное «Лиха доля» («Пятница-распятница месяца нисана!»), встали, кто сидел, со скамей, начали с шумом захлопывать крышки деревянных ящиков, где хранятся Книги, принялись снимать талесы-покрывала, сдавать старосте и повалили к выходу из молилки, толкаясь, наступая на пятки: «Ходу, ходу! Наддай, Шаддай!»

Ил мягко затворил молитвенник, благочестиво поцеловал край обложки, взял Книжку под мышку, вежливо попрощался со Всевышним: «Услышимся!» — и, неспешно ступая по замызганным щербатым мраморным плитам — ища не слишком загаженные участки — вышел наружу, насвистывая сквозь зубы беззаботно: «Я возвращался в тяжелом чаду».

В синагогальном дворике, густо засаженном кустами белой сирени, перемахивающей через изгородь из ракушечника, по традиции останавливались потолковать о корневом, о горнем, порассуждать, важно поглаживая бороду или сжимая ее в кулаке, покручивая пейсы, а то и засунув в Книгу палец. Раванометр включали — мерились, кой рав ученей. Тушба — писание без туши — устная болтология! Ил, как и другие Получающие, сразу снял с себя на свету защитные закопченные очки, сунул в задний карман (кто-то просто поднял на лоб). Тут не до шуток — вздыхали, терли воспаленные, покрасневшие глаза — а как же вы хотите, получили очередную порцию Знания, «нахватались искр», даром чудом не ослепли.

Ил тут же был впутан в диспут — это как вдруг получается, что Книга, свод азбучных прописей, а начинается именно с буквы «бэ»? Почему такое, а? Э-э, это древнее мудрое блеянье из огнячего куста — мол, услышь нас, бяше, Единый Никто-и-Звать Никак, непроизносимый Вначале. Понимэ?

— Конечно. Но это очень тонко, что твоя математика. Рвано, запутанно. Хотя — хоть шестиклок…

— А может, сие просто зачин, леполипа, «буки» древокнижья — значок сучковатый, руна разомкнутой бесконечности, разлом бублика Бытия, абсциссканской «осьмерки» Мира…

— Ты это сказал. А в трактате «Путь Зуз» так сказано: «Изходя — исходи из Него». Это как?

— А так, что каждый шаг свой сверяй с волей ИХней, с помыслами ЕГОвыми. Да не зевай на сквозняке, ибо Вездесущий — оковидящ, ухослышащ — высоко висит, далеко глядит — насквозь! — и все деянья твои пакостные в кондуит записывает заранее всеведуще, так что продерешь глаза однажды поутру от паутины, а по углам сидят когтистые, а с потолка свисают перепончатые…

— Сперва Мишна, а спустя — Гемара…

— Туго заверчено. А вот почему Книга гласит: «Колючка по солнцу видна, а против — нет»?

— Это — к Лазарю. Лаг благ и торовит!

— Потому что колючка сама есть символ солнцеворота — лучеиспусканье, блаженный ток, сплетенье…

— Тут скорей этическое, чем метафизическое, видите ли… Система взглядов, как посмотреть… Множественные начала, глядь. Хотя и вера в откровение, конечно, в зависимости от ракурса…

Синагогальный служка-левит неприветливо появился на пороге, взмахнул метелкой из пальмовых листьев:

— Эй, мозолистые языки! Всуеплеты! Кончай судачить, лавочка прикрывается.

Ему ответили:

— Не гневайся, метлистый! Ишь разворчался, глядь! Уже уходим…

И ушли нехотя. Ил подошел — пара шагов — к парапету, постоял, облокотясь о теплый гранит, уставясь недалече вдаль, глотая рокочущий рассол волн, водорослей, ветра-руаха. Оч. хор.! Удачно рассаженные, надежно плодоносящие финиковые пальмы набережной, сияющее, бутылочно лыбящееся море с мирскими радостями — качающимися яликами, ярконными яхтами, каллипсоидными досками с парусом, множественными морскими великами, водными лыжами, скутерами, водоциклами и прочими забавными акваштуками, на которых гоняли по волнам, стремительно подпрыгивая, оседлавшие их загорелые ямщики (ежели учесть, что море на древнем наречье — «ям»).

На горизонте — белые чашки кораблей, как убежавший, обезумев, сервиз — о, гон посудин по весне, чокнутое чаепитье! А над морем — нависшая голубизна, свод пространства, вровень с нижним небом. И в открытом небе — пестрые коробчатые змеи, воздушные огромные шары, летающие гондолы с парочками — оттуда высовывались телом, счастливо махали конечностями, безгоршково швыряли цветы, разбрасывали что-то нирванное, полупрозрачное… «Предохранитель полетел», вспомнил Ил известную лубочную скабрезную гравюру бабушки Пу. Как бы резвяся и играя, да-с. А далее махолеты витают — люди на крыльях парят, аки Парки пролетающие, а не пархи гулящие! А уж совсем над всем этим буйно-веселым изобилием: плавно и трудолюбиво плывущий — по дуге Ра — струг Ярила с мешками шемеша.