Влад Ривлин - Здесь слишком жарко (сборник)

– А как же иначе, доченька? Вам с мамой повезло – я вернулся с войны живым. А обе мои сестры остались вдовами, и у каждой по двое детей. Кто им должен был помогать, как не самые близкие? Я ведь тоже мог с войны не вернуться, и тогда те, кто остались, помогали бы вам.

– Папа, ты мыслишь категориями тридцатых годов!

– Извини, доченька, – отвечал отец. – Так меня воспитали мои родители и советская власть, которой я всем обязан.

– Много ты видел от своей власти? Ради чего ты воевал?! Что дало тебе твоё адмиральское звание?!

Отец багровел, но сдерживался и дрогнувшим голосом отвечал:

– Согласись, для мальчика из нищей еврейской семьи стать адмиралом – не так уж мало. Ты говоришь – «жить»… А ты знаешь, что такое жить? Что значит выживать? Что такое – одна куртка на двоих, в которой мы с братом ходили по очереди на свидание: я – к твоей маме, а брат – к своей будущей жене? Ты знаешь, что такое постоянное чувство голода?

– Папа…

– Хорошо, ты умнее меня, ты продвинутая, а я отстал от жизни. Но объясни мне, почему мы все были так веселы и счастливы всегда, хотя юность наша была совсем не такой сытной, как сейчас, несмотря на отсутствие дорогой одежды, несмотря на войну? Почему, доча?…

Он многое ещё хотел ей сказать и рассказать – о своей большой дружной семье, где все были один за всех и все за одного, о людях, которые жили страной, потому что страной этой были они, а они – страной; о том, как он, молодой офицер, когда учился в Академии, жил в однокомнатной квартире с женой, маленьким ребёнком и родителями жены; о родном брате, который выбросил белый билет, будучи язвенником, ушёл добровольцем на фронт, оставив жену и двух детей, и погиб под Москвой, уже от третьего ранения за ту войну… о друге, который вызвался идти в море в тот роковой бой вместо него, потому что сам он ещё не оправился от ранения… Он многое хотел ей рассказать, но дочь только фыркала:

– Я это слышала уже тысячу раз!

– Хватит! – решительно становилась между ними верная жена и мать, – Ты хочешь отцу давление нагнать?! – возмущалась она. – Как тебе не стыдно?! – корила она дочь.

– Он живёт в своём прошлом и не хочет принимать никаких перемен, – жаловалась дочь матери. – На все аргументы твердит одно: «Всё это уже было. Мы выстоим. Рано хороните». Тогда, в октябре сорок первого, он прорвался из залива, простреливаемого со всех сторон. Но сейчас всё другое, прорываться больше некуда, а отец никак этого не хочет понять!

– Его тоже понять можно, – говорила мать.

– С молодыми нужно по-другому, – мягко выговаривала она потом мужу, одновременно успокаивая его. – Они уже не такие, как мы, и с этим ничего не поделаешь. Её ведь тоже понять можно.

Старик с женой не спорил. Да, жена права. Поздний ребенок, главная отрада в жизни… Что тут поделаешь? Поэтому он просто смотрел на свою ненаглядную возлюбленную и успокаивался. Она нисколько не изменилась. Такая же красивая. Только располнела. Если бы не эта полнота… Но лучше её всё равно нет и не будет…

А она всё тряслась над мужем, с которым они прожили вместе почти шестьдесят лет. Старая, энергичная, она никогда ни на что не жаловалась, а ушла первой.

После смерти жены старика сдерживать было уже некому, и он высказал зятю всё, что о нём думал, лаконично и с солдатской прямотой.

– Солдафон, – презрительно бросил зять.

Сын обиженно посмотрел на отца, а дочь гневно крикнула мужу:

– Не смей так говорить о моём отце! – хотя сама нередко ссорилась с отцом.

Бывало, что они не разговаривали по несколько дней подряд. Дочь всегда первой делала шаг к примирению и просила у отца прощения.

Когда она заходила к нему в комнату, отец чаще всего сидел за своим письменным столом спиной к ней и, как всегда, писал свою книгу, над которой работал ежедневно по много часов.

При виде его поредевших седых волос на макушке и ссутулившейся спины на глаза у дочери наворачивались слёзы. Он как будто не замечал её присутствия, но дочь знала – он ждет её.

– Пап, прости, – просто говорила дочь.

Тогда отец отрывался от бумаг, лицо его было серьёзно и по взгляду чувствовалось, что он долго готовился к этому разговору, мысленно уже не раз повторяя то, что собирался сказать дочери.

Но, когда он смотрел на свою единственную любимую дочь, все слова становились ненужными. Стараясь побороть нахлынувшие чувства, он без лишних слов прощал дочери все обиды, принимая её такой, какая она есть.

Они мирились, но, как только речь заходила об отъезде, ссора вспыхивала с новой силой. Во время ссор с дочерью отец старался оставаться спокойным, и можно было лишь догадываться, чего это ему стоило.

Впрочем, до ссор доходило не всегда. Иногда, после очередного разговора об отъезде, оставалась тревожная натянутость, и это было ещё хуже ссоры.

– Ну как ты, папа? – пыталась навести мосты дочь.

– Работаю, – отвечал отец, подразумевая работу над своей книгой. Пройдя три войны от Финляндии до Китая и, прослужив сначала в армии, а потом на флоте в общей сложности тридцать пять лет, старик после увольнения в запас долгое время писал статьи и очерки для военной газеты, для научно-исторических журналов и местных изданий.

Наконец он взялся за написание книги, в которой собирался подвести итоги своей жизни.

– Кто теперь всё это будет печатать?! – однажды не сдержалась дочь. – Советская власть обанкротилась! – повторила она слова мужа. – Прежней жизни больше нет и уже никогда не будет!

– Я ещё жив, доча, – сказал старик. – Или меня ты тоже уже спис ала?

– Причём здесь это, папа?! – с досадой крикнула дочь. – Неужели ты не понимаешь, что бесполезно защищать то, чего уже не т?!

– Я есть, дочь. И пока я есть, я защищаю то, чему отдал всю жизнь. Защищал и буду защищать… Как смогу.

– Прости, папа, – дочери стало стыдно за свой срыв.

– Я же тебе не раз рассказывал, как со своей батареей мы дрались в окружении в начале войны. Немцы тогда нам листовки сбрасывали: «Москва капитулировала, убивайте своих жидов-коммиссаров, переходите к нам!» Но мы прорвались, мы победили. И сейчас победим, мне не впервой!

Дочь отца не переубеждала, знала, что бесполезно это. Он остался там, в прежней жизни; там, где ему комфортно. Это, видимо, разновидность старческой самозащиты от жестокой реальности. Он ведь сильно сдал после смерти матери. Она пыталась понять отца, но ей это плохо удавалось.

Вся её надежда была на сына, в котором старики души не чаяли, особенно дед. Внук тоже любил деда, гордился им, когда тот приходил к нему в школу в своём адмиральском мундире. В детстве он не мог поднять дедов китель – такой тяжёлый он был от орденов и медалей.

А потом всё изменилось. Внук вырос изнеженным и избалованным. О том, чтобы отслужить срочную службу в армии, для него не могло быть и речи. Он считал себя представителем элитной московской тусовки, где было модным одеваться во всё импортное с барахолки, иметь дорогие американские игрушки и смеяться над «совком».