Марина Болдова - Крест

Темная фигура застыла над лежащим телом с опущенной рукой, в которой была зажата небольшая лопатка. «Ну, куда ж ты полез! Не твое это, мое! Я заслужил», – мог бы расслышать кто-нибудь близко стоящий невнятное бормотание. Но рядом с согнувшейся фигурой не было ни души.

– Санек, где Миха? Ты будешь говорить, поросенок? Куда Миха ушел, к Зойке?

Елена трясла младшего сына за плечо. Голова Саньки, низко опущенная на грудь, моталась, как у тряпичной куклы.

– Не-а. Не к Зойке, – Санька трусил. Если он скажет, что Миха ушел на кладбище, придется рассказывать, зачем. Миха узнает, что он проболтался и наподдаст ему по самое некуда. Но с другой стороны, время было за полночь, а Миха еще не возвращался. Санька сначала не знал, что брат ушел на кладбище еще днем, при свете. Он почему-то решил, что они пойдут туда вечером вместе. И днем убежал с пацанами на Юзу купаться. Вернулся, а Михи и след простыл. И фонарь на батарейках из сарая исчез, Санек специально ходил посмотреть. Обозлившись на старшего брата, он пообедал щами и опять ушел на речку. Голод пригнал его домой к восьми часам. То, что Миха не возвращался, он понял сразу. И мать была удивлена, что старший не приходил обедать: его порция щей так и осталась в чугунке. Но особо она не волновалась: сын-то уже не пацан, а мужик! Свои дела, наверное. Может, к Палычу пошел, хоть и выходной.

За ужином Санек сидел задумчивый, вяло ковыряя в тарелке с картошкой. Он решил, что пока еще светло, сбегает на кладбище, посмотрит издалека, может Миха там где неподалеку затаился. Санек примерно представлял, откуда удобнее всего будет наблюдать за той загадочной фигурой. Впихнув в себя картошку с мясом, он запил ее чаем и, крикнув матери: «Я скоро приду», умчался на улицу.

В нужном месте он брата не нашел. Повинуясь чувству тревоги, заползшей ему в душу, он, осмелев, решил обойти старую часть кладбища. Сам не зная, что он может там найти. Возле одной ограды, прямо на траве, стоял их фонарь. Михи нигде не было. Санек испугался до гула в голове. Не в силах двинуться с места, он жалобно пискнул «помогите» и только после этого припустился бежать. Фонарь забрать с собой он, конечно же, забыл. Страх отпустил его где-то в середине пути, и Санька начал что-то соображать. А что, если Миха просто спрятался где-то неподалеку и не хочет, чтобы он, Санек, его видел? Тогда ему от брата вечером попадет! А фонарь? Почему он на земле? Миха его забыл? А если его найдет та фигура? Тогда точно поймет, что ее кто-то здесь засек. И будет искать! А если найдет Миху? А вдруг она, эта фигура, сильнее? Тогда Михе будет плохо, факт. Нужно фонарь забрать. Тогда та фигура ничего не заподозрит. Санька развернулся на дороге и побежал обратно.

Он сто раз обошел оградку! И даже лазил вокруг других могил, но фонаря не нашел. «Наверное, Миха и сам догадался его забрать», – упокоил он сам себя и, уже не торопясь, двинулся домой.

Сейчас давно минуло двенадцать, и Михи до сих пор нет. Не может же он весь день сидеть в засаде не емши!

– Саня, если ты не скажешь, где брат, я сейчас пойду к Зойке. А потом поставлю на ноги всю деревню.

Санек представил себе, как мать врывается в Зойкин дом, и поежился. «Нет, попадет мне от Михи хоть так, хоть сяк. Что ж делать?», – он состроил «честные глаза» и сказал:

– Ну, у Михи какие-то там дела. Он в город уехал! – озвучил он вдруг пришедшую ему на ум спасительную идею. Главное, подкараулить возвращение брата и договориться с ним, чтобы он говорил тоже самое.

– Почему же ты раньше молчал, поросенок? – мать заметно успокоилась.

– Он думал, что успеет вернуться сегодня, – врал как сивый мерин Санек, уже почти веря сам себе.

– Иди спать, Саня.

– А ты, мам?

– Я тоже сейчас буду ложиться, иди, – Елена подтолкнула враз вдруг захотевшего спать Санька к двери их комнатенки. Санек зевнул. «Я чуток посплю, а утром Миха наверняка придет. Может, он правда к Зойке зарулил на обратном пути?», – решил он для себя окончательно, покруче подтыкая подушку под голову.

Елена легла на кровать прямо поверх тканого покрывала. Раздеваться почему-то не хотелось. Ей казалось, что в любой момент она должна будет быть готовой куда-то бежать, что-то делать. Бросив на ноги бабушкину шаль, она прикрыла веки. И тут же провалилась в сон. Перед ней, как тогда, десять лет назад, стояла цыганка и все время повторяла ей одни и те же слова: «Береги первенца, береги первенца пуще глаза». Елена вскрикнула и проснулась. Резко поднялась с постели, тревожно огляделась вокруг. Никого. Сердце неуспокоенно ныло, руки были холодны и как – будто онемели. Елена сунула ноги в тапочки и подошла к окну. Долго стояла она, вглядываясь в темноту. Она уже ничуть не сомневалась, что с ее сыном случилась беда.

Всю дорогу до дома они молчали. Каждый о своем. В последние два – три года они, даже если и говорили вроде бы друг с другом, а получалось, что каждый говорит о своем и собеседника совсем не слышит. Да и общих тем для разговора почти не стало. Он делал дело и деньги, она деньги тратила. Вот такой простой расклад. Он был не жадным, но иногда ему до одури хотелось высказаться по поводу ее покупок, особенно если она приносила домой очередную керамическую собаку размером с ребенка и стоимостью в несколько тысяч. Собак этих в доме было немерено, одна из них, особенно нелюбимая им, стояла в углу прихожей с раззявленной пастью. Как бы пудель встречал входящих громким лаем: в него была вмонтирована проводка от дверного звонка. «Прикольно!» – сказала его дочь Алена, услышав утробное гавканье. Гости, впервые пришедшие к Махотиным, пугались и тревожно озирались по сторонам в поисках пса: лай продолжался довольно долго, то затихая, то становясь громче. Вот такой прикол. «Какая пошлость!» – небрежно бросила Лариса, его старшая, и выразительно посмотрела на отца, мол, я говорила, что твоя женушка малость неадекватна!

Махотин остановился на красный свет. Боком покосился на жену. Вот теперь у них опять появилась общая тема. Страшная в своей нелепости смерть его первой жены. Такая же нелепая в своей страсти их короткая семейная жизнь. Они с Любавой бросили на алтарь этой страсти все, что имели: она – нелюбимого, но страдающего по ней мужа, он – невесту. Он опять покосился на жену. Лиза добилась таки своего, он стал ее мужем. Из благодарности ее отцу, ну и ей конечно. Когда случился пожар, в котором сгорела Любава, Лиза упросила отца помочь ему. А его, Махотина, обвиняли в поджоге. И в убийстве.

Махотин повернул во двор. Огляделся в поисках свободного места для парковки. Кругом стояли «копейки» и «Москвичи». Махотин усмехнулся. Он и тут «выпендрился», как сказал его тесть Крестовский. Нормальные люди с его достатком не селятся в таких домах. Сам Крестовский жил в собственном особняке у Волги в районе загородного парка и, естественно, хотел, чтобы его единственная дочь жила рядом. Вообще, отношения с тестем у Махотина были странными. Крестовский, держа в своих сухоньких ручонках половину игорного бизнеса города, по – своему уважал зятя. Уважал за нестандартность, за небоязнь его, такого могущественного, за отсутствие раболепия. Это так думал Махотин, льстя себе. На самом деле Махотин не был так уж смел. Ему иногда бывало стыдно смотреть в глаза жене, которая прекрасно понимала, что весь его «не страх» – только из-за того, что она безумно любимая отцом дочь, а он любимый ею, Лизой, муж. Не станет Махотин мужем, не станет и самого Махотина.