Марина Болдова - Шанс (Коммуналка)

А Марка он, Василий, не потеряет. Объяснит, все объяснит, от начала до конца! Мальчик умный, справедливый, поймет, что все ему во благо было сделано, все – ему. Отец ради него жил, все сердце, душу ему отдавал. Ну, сейчас вот только любовь свою земную нашел, Милочку. И все равно, сын – он на первом месте! Все объяснит Марку, поймет тот его. Пусть только попробует не понять!

Голод ждал встречи с ним, знал, что тот дома. И боялся все же. Вот и свербило в груди по этой причине.

Милочка, всю дорогу державшая его за руку, молча поцеловала его на прощание, шепнув: «Жду к вечеру». Понимает, насколько важен для Василия разговор с Марком.

Он перепутал ключи от квартиры: попытался вставить в замочную скважину те, что от их с Милочкой. Решил мимоходом, что разделит их на две связки, разные брелоки прикрепит, только б не забыть. Пока перебирал ключи, дверь сама открылась. Марк, бледный, осунувшийся. Сердце откликнулось новой болью. Но, гнал Василий от себя мысли, что это он – виновник, гнал, пока сын прямо с порога не посмотрел на него тяжелым взглядом. Без любви, без ненависти. Пустой взгляд, безжизненный. И он испугался.

– Выпустили? – равнодушно отодвинулся Марк, пропуская отца в квартиру.

– Ну, да. Конечно, – нарочито спокойно ответил он, сам уже внутренне холодея от дурных предчувствий.

– Зря, – бросил сын.

Голод опешил. А станет ли он его слушать, Марк?! Даст ли вообще возможность хоть что-то сказать?

Он прошел сразу на кухню, очень хотелось кофе и чего-нибудь домашнего, картошечки-пюре с маслицем и молочком и котлетку. Он открыл холодильник и невольно ахнул: пусто, морозно.

– Есть хочешь? – опять равнодушно, – Извини, ничего нет.

– Да, я знаешь, там не мог, – словно оправдываясь, выдавил он. И вдруг понял: не будет объяснений. Не услышит их Марк, даже если он, Василий, кричать будет.

– Отдыхай, – опять холодно. И отвернулся, готовый уйти.

– Марк, постой, – Василий постарался, чтобы не сорвался голос, не подвел.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – вдруг зло выкрикнул. А Василий обрадовался: пусть зло, только бы не равнодушно!

– Да. И, надеюсь, ты меня поймешь, – уже совсем твердо произнес он, садясь на стул.

– Я не думаю, чтобы ты мне мог сказать что-то, чего я уже не знаю.

– От кого? От кого знаешь-то? Что тебе наплели?! – искренне возмутился Голод. Ну, кто мог передать, для чего он все это натворил?! Кто, кроме него самого?!

– Послушай, давай без истерик, – голос Марка, холодный, чужой, бил по сердцу, – Хочешь оправдаться – попробуй. Только, напрасно. Ты – нелюдь. Ты – даже не животное, хоть и вели тебя по жизни одни инстинкты. А я тебе верил! Ладно бы кому – тебе! Я знаю, как тебе доказать, что ты – подонок…

– Как ты с отцом!..

– Заткнись и слушай, – произнес одними шипящими.

– Да, я…,– а сердце забилось быстро-быстро!

– Ты любишь Милу, знаю. Несчастная женщина! Но – ты ее лю-би-шь! Слышишь, как это? Сердцем своим слышишь?! А я сейчас пойду – и убью ее. Навсегда у тебя отниму! Понял? Выживешь после этого?! Даже если выживешь – зачем она тебе, жизнь без нее?! Простишь меня, убийцу?!

– Ты…

– А ты хочешь, чтобы я простил. Понял. Может, даже посочувствовал тебе? Тебе, отнявшему у меня жизнь дважды?! Ты зачем меня тогда, в первый раз, из наркоты вытащил? Наследство некому оставить было?

– Я ее не убивал!

– Да какая разница, кто?! Ты, твой холуй или кто-то другой? Ты мне труп показал. Тогда, когда она пропала. Ты стоял, сочувствуя. Руку мне на плечо положил, а за моей спиной с дружком твоим, Буровым, переглядывался? Господи, как же я мог тебе поверить?! Она же в ту ночь настоящая была, не притворялась. Я ее нашел! Нашел, понимаешь?! Судьба вела, а ты! Не могла она сама уйти, не могла!

– Да, какая судьба! Акстись! Проститутка эта – твоя судьба?! Твоя, сына моего?!

– Проститутка…А, ведь ты ее на панель толкнул! За что? И как тебе удалось все? А я слепой был, слепой! – кричал уже Марк.

– Марик, сынок! Все для тебя, – прохрипел Голод уже в спину уходящему сыну.

«Все. Теперь точно все. Я сказал ему, что хотел» – подумал Марк, вгоняя себе иглу в вену.

Он не слышал, уходя в сладкий сон, как что-то кричал ему вслед человек, которого еще вчера он считал отцом. Он не видел, как тот из последних сил что-то мычит, заваливаясь на левый бок.

Голод лежал на полу и понимал, что не умирает. Нет, не дадут небеса ему такой поблажки – умереть вот так, сразу. Он не знал, что с ним. Вроде бы, ничего не болело. Он попробовал пошевелить рукой. Он видел только пальцы, рука как-то неловко была подвернута под его тело. Пальцы остались неподвижными. Он попытался крикнуть: «Помогите!», но услышал только слабое шипение, вырвавшееся откуда-то с правой стороны рта. От бессилия он заплакал. Потом, что-то вдруг поняв для себя, дернулся в последний раз и провалился в беспамятство.

А в своей комнате, всего в десяти метрах от него, в это время умирал его сын, добровольно отказавшись жить в этом лживом, страшном мире.

«И все-таки, здесь другой мир», – Аля шла по знакомой уже дорожке к зданию Школы, оставив Беркутова разговаривать с начальником охраны Гордеем Прохоровым. Она шла неспешно, наслаждаясь запахами осени, к которым примешивался острый запах недавно сожженных сухих листьев. Видимо, в занятиях был перерыв, так как на территории, в беседках и на скамейках у бассейна группками рассеялись девушки. И от их смеха, аромата отцветающих хризантем на клумбах и тихого повизгивания щенят на полянке, у Али ушли разом все тревоги. Она даже на миг забыла, зачем приехала в этот райский уголок.

Уже подходя к дому, она подняла голову и заметила в окне Анну. Та, улыбаясь, помахала ей рукой. «Господи, она совсем девчонка, а справляется с таким делом!» – уже в который раз подумала она с уважением о ней.

Пока ехали, Беркутов рассказал Але про Агнессу Бауман, бабушку Анны, которая открыла эту школу. «Курсы Агнессы Бауман», «курсистки», – звучало как-то по-старинному, строго-величественно, и сразу представлялись барышни в одинаковых платьях и шляпках. Она так и сказала Беркутову. «Да, ладно! Эти – обычные современные подростки. Я когда впервые увидел только что поступившую девицу, если можно так сказать, то, честно, пожалел педагогов. Эта оторва, извини, Аль, стояла посреди газона, с остервенением пинала свои вещи и орала матом. Ее папочка жался к своему джипу, прикрываемый охраной, с тоской глядя на бушующее дитя. Она была с глубокого похмелья, через раз после пинка падала на землю, вскакивала и опять била ногами по чемодану. Первым моим желанием было отрезвить ее хорошей оплеухой. Еле сдержался! А ты – платьица…», – рассмеялся Беркутов, видимо сам представив описываемую им девицу в кринолине. «Я хотела бы здесь работать», – протянула Аля, невольно выдавая мысль, которая пришла к ней еще при первом посещении. «А ты поговори с Анной. Образование у тебя педагогическое? Хочешь, сам поговорю?» – всерьез предложил он. Она промолчала. Согласно промолчала.