Михаил Бутов - По ту сторону кожи (сборник)

А еще однажды забрел, но ненадолго, в цирковой, поучился-поучился ходить по канату – и бросил за отсутствием прогресса.

Но я с удовольствием и по-хорошему завидуя наблюдал за их деятельностью. Прежде всего всякое моделирование: самолеты, корабли и даже ракетостроение. Те, кто ездил в лагерь, часто на две, а то и на все три смены каждый год, достигали в этом деле впечатляющих результатов. Их крейсера и парусники были не хуже, чем в музеях, по вечерам после полдника на футбольном поле взлетали самолеты с размахом крыльев больше моего роста, специальные кордовые модели для воздушного боя лихо крутились в воздухе, срезая друг у друга ленты на хвосте, а ракеты (кажется, даже многоступенчатые) уходили так высоко, что их уже нельзя было различить глазом, а затем спускались на парашютах.

Имелся также кружок «Юный киномеханик» – несколько человек были приближены к механику настоящему, им доверяли крутить в клубе кино при посредстве трескучего шестнадцатимиллиметрового проектора. Раза два за смену устраивались концерты художественной самодеятельности. В целом точно такие, как изображали в советских официозных фильмах. Номеров вспомнить я уже не могу (очень расплывчато – какие-то девчоночьи хоровые песнопения под баяниста), но помню, что концерты мне нравились и обычной мальчишеской потребности осмеять и передразнить участников я не испытывал.

Еще, конечно, бывали после ужина танцы. Иногда под самый настоящий вокально-инструментальный ансамбль в составе старшеклассников из первого отряда и их музыкального руководителя, которому, как фигуре артистической, дозволялось даже иметь неуставную прическу. Дозволялось по некоторому, видимо, недостатку визуальной информации. Идеологически вредный хиппизм ассоциировался прежде всего с длинными прямыми волосами. А ничуть не менее хиппистский кудрявый шар а-ля Хендрикс на голове представлялся более-менее допустимым.

Сам формат ансамбля был по тем временам подозрительным. Самый главный и показательный советский ВИА – «Самоцветы» – имел духовую секцию, нескольких солистов, вокальную группу с расписанными на голоса партиями, очень приветствовалось что-нибудь близкое к народу, тот же баян, наследник гармони (то обстоятельство, что выучиться приемлемо играть на гитаре куда проще, чем на баяне, на представление о сравнительной «народности» этих инструментов никак не влияло, за гитарой тянулась «мещанская» слава). В «скупой» форме рок-группы – один лидер-вокалист, электрогитары, барабаны и, может быть, «клавишый электромузыкальный инструмент» – уже угадывались чуждые влияния. Но, конечно, не занимавшиеся темой специально обычные воспитатели и рядовые партийно-комсомольские работники, простые поклонники Анны Герман и Эдуарда Хиля, с чувством распевавшие за праздничным столом песни Пахмутовой и Добронравова, не могли отследить такие тонкие моменты. Репертуар ансамбль имел не очень обширный: песня про Карлсона на мотив «Йеллоу Ривер», «Там, где клен шумит над речной волной…» и супершлягер «Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды…», в нынешнем просторечии – «Лайла».

Но кто знает, быть может, на репетициях в клубе, при закрытых дверях, прибрав громкость усилителей до минимума, они разучивали «Битлз», а то и, страшно сказать, «Юра Хип» или совсем еще свеженький “Smoke On The Water”. Англоязычный рок шагал по стране широко, победительно, как великан-большевик со знаменем на картине Кустодиева. Распоследние молодые уркаганы слушали во дворах на стыренных где-то переносных катушечных магнитофонах “Creedence” и “Deep Purple”, а то и «умных» “Emerson, Lake and Palmer” (но прежде всего – “Slade”, считавшихся самой хулиганской из всех рок-групп). Наш отрядный вожатый, обитавший в небольшой каморке рядом с палатой мальчиков, воспроизводил по памяти на большом картонном листе (такие предназначались для оформительских работ, а мы их потихоньку таскали, чтобы делать самодельные игры-«монополии», по-моему, в тысячу раз более интересные, чем те, что сейчас продают в магазинах) распахнувшую в крике рот, выкатившую белки то ли от боли, то ли от страха рожу с конверта первого альбома “King Crimson”. Еще сколько лет пройдет, прежде чем я сам добреду до “King Crimson”, хотя бы узнаю об их существовании. Однако рожу я запомнил крепко и впоследствии опознал мгновенно.

Когда не играл ансамбль, музыку крутил радист. Набор у него был довольно эклектичный. Те же «Клен» и «Лайла» в оригинале, песни Зацепина из забытого ныне детского боевика «Золотой мальчик», а также альбом Пола Маккартни “Band On The Run”. Еще случалось, что с нами под соответствующее сопровождение разучивали какой-нибудь танец: летку-енку или хали-гали. Разумеется, все это было главным образом для девчонок, мальчишки, кроме старших, на танцах в основном всячески дурачились. Я тоже, но мог и просто посидеть на скамейке – мне нравилась музыка.

Радиорубка помещалась в отдельно стоящей башне. Специального радиокружка не было, но кто-то из старших отрядов радисту помогал, и эти помощники были на привилегированном положении, могли даже иногда не посещать общелагерные мероприятия. Каким-то образом и я втерся к радисту в доверие, он пускал меня на башню, дал освоиться среди древних усилителей, подмигивающих зелеными глазками и похожих на аппараты для прогревания УВЧ из районной поликлиники, магнитофонных бобин, радиоприемников со шкалой, нанесенной на вращающийся валик, и позволял, если старшие подмастерья отсутствовали, самому переключать трансляцию или запускать записанные на пленку сигналы горна. Пахло у него в рубке, как и положено, канифолью, пайкой и разогревшимися радиолампами.

В последний год в лагере появился еще и бассейн – сборный, конечно, его поставили возле футбольного поля. А к бассейну придавался специальный человек под названием плаврук. Выглядел он совершенно так, как изображают в мультфильмах боцмана: то есть был лет пятидесяти, имел обширное пузо, обветренное лицо с густыми усами и носом грушей, ходил вразвалочку, носил широкие штаны и рубашку-матроску. От него всегда немного пахло водкой. Подле бассейна для плаврука построили специальную будку, где он и обитал. Однажды я проходил мимо, и тут плаврук замахал мне рукой: «Давай сюда!» Он всучил мне пробковый полуфабрикат спасательного круга и мелкую шкурку, чтобы я его поглаже зачистил. Потом мы его красили, как положено, в красный и белый. С этого момента я к плавруку и прилепился, сделался как бы официальным его помощником и проводил теперь в будке или в бассейне большую часть дня, иногда даже священный для пионерлагерей тихий час.

Это, правда, не означало, будто я резвился в воде, аки рыба морская. Никакой воды в бассейне не было и в помине. Педсостав лагеря больше всего на свете боялся двух вещей: что кто-нибудь сбежит домой или утонет при купании. Раз уж весь мой мемуар состоит из сплошных отступлений, сделаем отступление и о побегах.