Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Я спросил ее, зачем она так кричала, когда я перестал дышать. Она сказала, что не кричала – просто била по щекам и говорила: «Дыши».

Под утро я отправился побродить по коридору на костылях. Потому что Саша очень раскричался и снова прибежал охранник, который угрожал отбить Саше дубинкой гениталии. В туалете было очень накурено и холодно – видимо, курили анашу и открыли окно, чтобы проветрить. В открытую дверь одной из палат был виден полуголый женский силуэт, покачивающийся на парне со сломанной ногой. Парень лежал, закинув руки за освещенный мертвенно синим телевизионным светом бритый затылок, утопая лицом во тьме. Толстая и белая от гипса нога торчала в сторону, и на ней висело откинутое одеяло. Слышался пьяный смех и подбадривающие выкрики. Кто-то, громко ругаясь, искал штопор. В другом конце коридора, сквозь закрытую бело-клеенчатую дверь ординаторской курлыкало тихо что-то рояльно-классическое. А на лестничной площадке мужик прижимал к стене смешливую санитарку. Одна рука у него была в гипсе и держалась под прямым углом к телу на специальной подставке, а другую заковывал стальными обручами аппарат Илизарова. Мужику приходилось маневрировать ногами и бедрами, и это вызывало у него и санитарки приступы удушливого смеха.

Я вернулся в палату. Алкоголик Саша вращал огромными черными глазами и, со своими прядями черных волос на вспотевшем лбу и диким взглядом, был похож на индийского актера в порыве танца. Он просил отпустить его, скрежетал зубами, а из его красивых глаз текли мутные слезы. Медсестра Наташка сидела на моей постели, вертела в пальцах маленькую чайную чашку и слушала дядю Гену, который рассказывал о производстве поролоновых валиков. Оказывается поролон в России производят только на двух заводах, а его племянница – стала любовницей алюминиевого магната Быкова, и теперь уехала в Америку, где имеет счет в банке на двести тысяч долларов…

Алкоголик Саша умер в реанимации неделю спустя. Он вышел из психоза, но у него началось воспаление легких. На антибиотики требовалось две тысячи рублей. Но его мать отказалась платить – сказала: я устала, пусть умрет. Она кормила его вареными яйцами и поила соком, когда он был еще в психозе. Старая толстая женщина, с короткими седыми волосами.

Когда меня выписывали, дядя Гена крыл матом главного хирурга и плакал от злости – у него никак не срасталась скрепленная стальной проволокой коленная чашечка. Назначали новую операцию и еще месяц в больнице – шестой месяц. Он выгребал из тумбочки коричневые пакетики с мумие и пластмассовые бутылочки витаминов, похожие на погремушки, и бросал их горстями в открытую форточку. Андре Нортон загадочно поблескивала туманно-синим из-под кровати.

Дом встретил меня застарелым нежилым холодом, знакомыми узорами трещин на бугристой штукатурке, задернутыми шторами и пустым холодильником.

– Я же просил тебя ночевать дома, – сказал я Наташке.

– Я ночевала, – ответила она возмущенно, – Я каждую ночь тут спала. Один раз только на работе осталась, с девчонками, когда Новый Год встречали.

– Я же просил тебя… – тупо повторил я, сидя на холодной, до ломоты в заднице, табуретке, – Тут дня три не топили. Вон, пар изо рта идет.

– Я, правда, ночевала! Просто, у меня печка не топилась. Я не знаю, как ее топить. Она не хочет…

– Ладно, – я махнул рукой, – Неси дрова.

Она вышла, хлопнув дверью. Я кое-как сел онемевшим от холода задом на ледяной пол у печки и открыл дверцу поддувала. Оттуда тонкими струйками посыпалась серая зола – поддувало было забито.

Я встал и прошел в зал. На письменном столе, абсолютно голом и пыльном, лежал пейджер. У нас не было пейджеров, поэтому я удивился, взял его и стал читать сообщения, нажимая на холодную скользкую кнопку. Сообщения адресовались Ольге – так звали Наташкину подружку, и, видимо, это был ее пейджер.

Я нажал в очередной раз, и на экране появилось: «Ольга, я у Артема, перезвони ему домой. Наташа». Я положил пейджер и отошел.

Мы затопили печку и легли спать, потому что было уже поздно. Дом постепенно нагревался. Теплый воздух расходился поверху, живыми тяжелыми волнами. А от пола все еще било холодом, как невидимым всепроницающим излучением, от которого остывало сердце. В сердце сидел маленький белый крысеныш и оглядывался в смертельной тоске. Из его розовой острозубой пасти выталкивались еле заметные облачка пара. Жесткая шерстка топорщилась, чтобы согреть маленькое тельце. Он привставал на задние лапки и водил носом, а передние лапки, похожие на руки старухи, с когтями-иглами, сжимал в крошечные розовые кулачки.

Я заплакал. И меня стало трясти от этого холода.

Наташка села, почти невидимая в темноте, различимая только по теплому родному запаху сонного тела.

– Что случилось? – спросила она невнятно и тревожно.

– Я видел сообщение на том пейджере, – сказал я, клацая от дрожи зубами, – Ты была у него. Убирайся отсюда. Я не хочу больше быть с тобой…

Я вскочил и побежал, не понимая сам – куда, еле успевая выбрасывать вперед непослушную забинтованную ногу. Я уперся во что-то, горячо обжегшее меня холодом, сполз, по нему, прижимаясь мертвеющей кожей и скорчился на другом холоде, который жег снизу. Сверху дышал кто-то огромный, звездно-черный, полный безразличия и льда. В поле зрения наискосок попадал кусок крыльца, освещенный лучом синего фонарного света. Наташка подбежала, в ночной рубашке, скользя по утоптанному снегу маленькими босыми ногами, присела рядом, обняла и стала поднимать. Меня все еще трясло.

Она завела меня в дом, уложила обратно в постель и прижалась горячим мягким телом, стараясь обнять меня целиком.

Он быстро повел носом и ткнулся мордочкой в сокращающуюся бугристо-красную стенку, покрытую резкими, как трещины, изгибами сосудов, прокусил ее и стал пить горячую живую кровь, согреваясь и успокаиваясь. Через две недели я принес домой котенка.

Я уезжал в скандале. В ощущении окончательного разрыва. Как будто оставлял за спиной свежую могилу. Как будто закрыл дверь ветеринарной клиники, где только что усыпили мою собаку. Будто зачеркнул адрес друга в записной книжке.

Я сказал ей:

– Я тебя ненавижу. Я хочу, чтобы тебя не было. Чтобы не было твоих вещей. Потому что твои вещи задерживают твой запах, а я хочу, чтобы не было твоего запаха. Если бы я мог вырвать кусок мозга, в котором есть память о тебе, я бы сделал это.