Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Мертвецы в кустах были в садовом поселке явлением довольно обычным. Это были те самые воры, которых мы не поймали. Милиция, вызванная кем-нибудь из местных, приезжала, брезгливо заглядывала в очередной вонючий куст…

– Мы его били, пока у него кровь изо рта не пошла! – рассказывал нам дедушка-пенсионер на одном из обходов.

Не помню, как мы с ним разговорились. Он был седой, пузатый, в линялой ковбойской рубашке, со старушечьей железной тростью в толстой руке. Потрясая тростью, он говорил, как вчера увидел вора – тот перелазил через его заборчик с мешком репчатого лука за плечами. Лук он перед этим выкопал из дедушкиной грядки. Дедушка ударил его тростью по ноге, и тот свалился с забора. Железная трость – почти идеальное оружие, если речь идет об избиении пожилого алкоголика. На крики прибежали соседи – такие же старички. Некоторые без тростей. Вор перестал шевелиться, у него шла кровь изо рта, и они решили, что наказали его достаточно. Дедушка забрал свой лук. Вместе с воровским мешком. Наверное, в качестве компенсации. А когда он вечером вышел снова за ограду – вора уже не было: ушел, значит.

Сложно сказать, далеко ли уходит человек, избитый пенсионерами. Но это был лишний аргумент, чтобы не встречаться с вонючим кустом.

Старики относились к ворам очень сурово. Проломить голову или разбить железным костылем лицо – считалось вполне обоснованным наказанием за кражу мешка картошки. А тем более – за лук. За все лето работы садовым сторожем, я не встретил ни одного пенсионера, который был бы против подобных мер. Но встречал множество, которые были за. Старики говорили вещи, каких я не слышал от молодых.

На улочке, которая не меняла внешний вид, наверное, лет 40, и где в траве, доходящей до подбородка П., была протоптана лишь тоненькая стежка, мы встретили духа этих мест. И этих стариков.

Он был маленький, седой и весь в черном. Даже не знаю, где могла продаваться такая одежда. Наверное, ее не выпускали уже полвека – что-то вроде пиджака и черные брюки-галифе. Спина у него полностью не разгибалась, но узнав, что мы сторожа – он обрадовался и стал задирать кверху голову, чтобы вглядеться в наши лица. Мы не могли его обойти – не хотелось лезть в траву, да и выглядело бы это странно. А он хотел поговорить. Было жарко, и от травы поднимался удушающий запах спелой горячей зелени.

– Вы молодцы, ребята! Вы бьете воров? Воров бить надо! Бить! – он сжимал свои жилистые белесые кулачки и резко тыкал ими в воздух перед собой, – Они ведь что воруют? Картошку, что ли? Огурцы? Они жизни наши воруют, жизни! Тут ведь многие живут на этой картошке. Укради у него – где он другую возьмет? А эти – не пахали, не сеяли, пришли! Бить, пока пощады не попросят! А потом – еще!

– А женщин? – спросил я.

Он воткнул в меня неожиданно твердый и заинтересованный взгляд. Как будто я задал удивительно уместный вопрос.

– А женщин надо бить тем более! Сильнее, чем мужиков! – он словно делился с нами какой-то своей тайной, как будто мы ему понравились, и он нам доверяется.

– Почему? – спросил я.

– Да, как же! – старичку явно нравились мои вопросы, и он даже завертелся на месте в поисках лучше объяснения, – Они же детей рожают! Воспитывают! Для ребенка ведь главный человек – кто? Мать! Дык, пусть она знает! Пусть знает, сука! Баб надо… вообще!.. Их… А-а-а!! Я их!

Он даже потерял слова от избытка эмоций, и только рубил воздух рукой.

– Вы кто? – спросил вдруг П.

П. вообще был похож на интеллигента. И, может быть, это как-то задело старичка. Тот вдруг выпрямился с усилием, его лицо стало жестким и почти молодым. Глаза раскрылись полностью, и во взгляде появилась буйная гордость, как будто он собирался плюнуть в лицо фашисту.

– Я в особом отделе служил! Сорок лет!

Потом мы еще о чем-то поговорили незначительном, но дух этих мест утратил к нам интерес. Он шагнул в траву, и там, в траве, спокойно обошел нас, стоящих на тропинке. Его не было видно, стебли были выше его головы.

Эта улочка проходила по дну широкого оврага, и нам пришлось подниматься вверх. Идти в гору было тяжело в такую жару, я начал потеть. К мокрому лицу прилипали черные мухи. И было еще что-то, такое же неприятное.

– Тебе тоже противно? – спросил я П.

– Да, – ответил он.

Обычно, когда я шел на дежурство, я заходил сначала к П. У него был компьютер, а у меня тогда не было даже собственного одеяла. Впрочем, раз у П. был компьютер, я его одеялами не пользовался, и пока сам П. валялся или откровенно дрых в своей постельке, я играл в Дьябло: рубил двуручными мечами и алебардами всякую нечисть. Потом мы что-нибудь ели: П. любил готовить, но у него не всегда получалось. Хотя, опять же, люди, у которых нет собственного одеяла, не слишком требовательны к кулинарному искусству друзей.

В тот раз мне поиграть не удалось. Меня встретила мамаша П. с грустным лицом. Оказывается, П. не ночевал дома, чего еще не бывало, и она беспокоится. Покормить меня она не догадалась, и мы отправились на поиски. В садовый поселок. Там мамаша П. рассчитывала встретить своего бывшего мужа и расспросить его о судьбе сына.

Было уже начало осени, и в садах цвели осенние цветы. Они пахли шоколадом. Я никогда не думал, что цветы могут пахнуть шоколадом. Это были такие желтые цветы на длинных-длинных стеблях. Их лепестки висели у самого моего лица, когда мы проходили по садовым улочкам. И я тайком нюхал их. Мне всегда казалось, что когда мужчина нюхает цветы – это немного неприлично. Не знаю, почему.

Садоводы всегда сажают очень много осенних цветов. Потому что когда лук и картошка выкопаны – огород выглядит голым и страшным, и они хотят закрыть его чем-нибудь красивым и живым. Если летом они хвастаются друг другу величиной картофельных кустов, то осенью – цветами.

Выпала роса. Запах ледяного цветочного шоколада вызывал смутную тревогу. А может быть, это мне передалась тревожность мамаши П.

Папаша П. посоветовал нам заглянуть в их садовый домик, и мы пошли туда. П. лежал там вместе с нашим общим другом Пашкой, на двух сдвинутых кроватях. П. был полностью одет, а Пашка – в одних трусах. Поэтому Пашке было холодно, и он лежал на самом краю, скрючившись. А по обе стороны от П., у него на плечах, лежали две голые девушки, лицом вверх. И П. держал одну из них за левую грудь, а другую – за правую. Девушкам тоже должно было быть холодно, но они не скрючивались как Пашка, а просто спали. Спал П. Спал скрюченный Пашка.

У кроватей стояли бутылки из-под пива и водки.

Потом мы все шли обратно, домой к П. В сумерках было зябко и сыро. Девушки, уже одетые, куда-то отстали, и про них никто не вспоминал больше. За невысокими заборами шелестело и пахло шоколадом. Пашке и П. было дурно, их лица белели в сером воздухе. Оба они шли, засунув руки в карманы, ссутулившись, деревянно передвигая ноги и оступаясь. Мы с мамашей П. старались их поддерживать, чтобы они не упали, но из-за этого спотыкались и едва не падали сами. «Наверное, именно так ходят слепые пингвины, – подумал я, – Им стыдно, тошно и скучно. И они держатся друг за друга, чтобы не упасть».