Рута Юрис - В тени малинового куста

– Точно, Левушка, позвони-ка ему. Пусть зайдет, посмотрит.

– Ой, Ниночка Аркадьевна, добрейшая Вы женщина! Ну-ка, сынок, пойдем ужин готовить.

Алла из кожи вон лезла, только бы я не думала о Женьке.

В один из первых дней в Судаке Алла затащила меня на ночную морскую экскурсию. Полная луна была нереально большой, она занимала полнеба, и катер шел прямо туда, где Луна касалась воды. Я смотрела на море, крутила в руках камушек, еще днем подобранный на пляже. Вдруг он выскользнул из моих рук и бесшумно канул в воду, а у меня появилось неодолимое желание отправиться вслед за ним. Хорошо, что внимательная подружка почувствовала это и увела меня с палубы, да так и держала за руку, пока мы не сошли обратно на берег. Алла таскала меня по Генуэзской крепости, водила по каким-то тропам в окрестных Судакских горах. Заставляла искать спрятавшиеся в листьях мелкие и ужасно кислые виноградные кисти. Силой затаскивала меня в море и всячески старалась как-то переключить меня на другие мысли.

А их не было – других мыслей. Просто вообще не было, никаких. Лишь одна, словно комар, жужжащий у виска: «Женька уезжает, и я его больше никогда не увижу». Это сводило меня с ума, и я бредила ночами.

Все мои мечты разбились в прах. С кем я буду ездить на желанном желтом кабриолете по родной Рублевке? И о чем я напишу в своем романе, который хотела посвятить первому поцелую? Самому первому, которого у нас с Женькой так и не случилось, кроме неуклюжего тыканья носами в щеку вечером на дачном чердаке. Ведь это Женьке я мечтала подаритьсвой первый девичий поцелуй. А он… «Нет, – дала я себе зарок, – никогда и ни с кем я не стану целоваться!» Слезы наворачивались на глаза, когда я думала об этом.

Так о чем же будет тогда мой роман? Может, о том, что в опостылевшем всего за десять дней южном городке мне не стало легче? Что море казалось ледяным, а брызги его напоминали вкус английской соли? Что даже похожий на Паниковского старый хромой фотограф с набережной раздражал меня, всегда такую спокойную и невозмутимую. На плече фотографа сидела обезьянка, норовившая что-нибудь стащить из кармана. Я пыталась шлепнуть ее по попе за то, что она выхватила у меня мороженное, но противная ушастая тварь больно укусила меня за мизинец.

Вот такой сомнамбулой, отказавшись идти купаться с подругой, я уселась под шелковицей на скамеечку и, незаметно для себя съела Бог знает сколько ягод с дерева. Ночью мне стало плохо.

Добрая украинка, у которой мы снимали комнату, отпаивала меня чаем, а меня все выворачивало и выворачивало. Она побежала и привела дежурного врача из санатория ВВС, на чьей территории находился ее домик. Доктор о чем-то спрашивал меня, но я лишь бредила. На докторе была клетчатая рубаха. Точно такая, как у Женьки. В бреду мне казалось, что это он сидит рядом. Я тянула к нему руки и пыталась что-то сказать, но вместо слов только стонала.

Старый военврач просидел со мной почти до утра и ушел только когда я, обессилившая от рвоты, стала засыпать. Алла пыталась положить ему деньги в карман, он отказывался, но потом взял, разгладил и аккуратно положил червонец в нагрудный карман рубахи.

Доктор ушел, но по его глазам я поняла, что я не поправлюсь, пока буду страдать.

Под утро мне приснился Женька. Он стоял перед зеркалом в свадебном костюме и держал в руках букет галстуков.

– Ир, – сказал он мне, – как ты думаешь, какой лучше подойдет?

Утром я пересказала сон Алле.

– Ты точно дурочка, – сердито ответила мне подруга, – да забудь ты его! Не будь размазней! Я посижу с тобой, постарайся уснуть. Может, чаю принести?

– Нет, спасибо. Ты иди, иди на пляж. Мне уже лучше, что ж ты день будешь терять? Погода хорошая…

– Ты, правда, не обидишься, если я уйду?

Я кивнула головой и закрыла глаза.

Алла вышла из комнаты. А я лежала пластом, и даже слез не было.

Через час, а может и больше, ко мне заглянула хозяйка, у которой мы снимали комнату. Она села рядом и положила руку мне на лоб.

– Доню, – заговорила она по-украински, – доню… Ни един чоловик не стоит твоих слезив… Поплачь, доню, поплачь…Слезоньки серце омиють…

Отлежавшись два дня я, без особой надежды, побрела в авиакассу менять билет на Москву. Мне повезло, – в это отпускное время чудом остался один-единственный непроданный билет на ближайший рейс.

Я понимала, что Алла обидится, но мне было все равно. Я тогда была – не я. Или, может быть, именно я? Мама всегда говорит, что я – упрямая. Кому оно сейчас нужно, мое упрямство? Женьке, который, наверное, уже вертится перед зеркалом в свадебном костюме? Алке, которой я испортила такую желанную поездку в любимый ею Судак? Мне самой, сбежавшей из Москвы, а теперь готовой любой ценой вернуться обратно?

У меня по жизни так – уж если чего задумала, то мне плевать, что там будут думать остальные.

Новый билет был на 17 июля. Это был день Женькиной свадьбы. Или это был какой-то знак моей судьбы или крушение оставшихся надежд. Крошечных, но все-таки надежд. Наивных надежд брошенной невесты.

В 4 часа утра я села в Симферопольский автобус. Другого рейса в тот день не было, а мой самолет на Москву вылетал только в 23-30.

День выдался жарким, да еще купить воды негде. В буфете только горячий кофе, а пить сырую воду из-под крана в туалете аэропорта я не решилась.

Стеклянная кубышка здания симферопольского аэропорта напоминала парилку, однако на улице было еще хуже. Я сидела в кресле, зажав коленями свой чемодан и обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть и не слышать. Кто-то тронул меня за локоть. Это была цыганка в узбекской тюбетейке, сидевшая напротив с малышом на руках.

– Шито, плохо тебе, пить хочешь, да-а?

Я подняла голову и посмотрела сквозь нее. Она протянула мне огромный помидор: «На! Попить можна-а. Смотри, а?» Она взяла другой помидор за плодоножку и ловко, подцепив грязную кожу ногтем, очистила его и стала есть сама и кормить им малыша.

– Делай так. Пить можна-а сок, а? Мине имя Мэрим…

Я показала на себя рукой и сказала тихо: «Ира…Спасибо…»

– Ай, Ира, какой хороший имя, а это мой сынок, Санджар. Богатырь, а?

Взяв помидор за плодоножку, я сделала так, как показала мне цыганка. Долгожданная влага облегчила мои страдания. Я вымученно улыбнулась.

Мэрим обрадовалась и стала что-то петь своему замурзанному цыганенку, сонно уткнувшемуся в ее цветастый халат на груди. Потом она взяла мою руку, некоторое время разглядывала ладонь и улыбнулась.

– Зачем грустишь, а? Тебя любимый ждет!

– Он любимый, но не мой.

– Пачему не твой, а?

– Он женится на другой и уезжает в Америку.

Мэрим опять посмотрела на мою руку.

– Уезжает, далеко. Да. Но я про другого говорю.

Я отрицательно помотала головой: «Нет другого».