Юрий Буйда - Яд и мед (сборник)

Сычик запнулся, фыркнул, но решил не вступать в спор. Он знал, что на его реплику «красотой голодных не накормишь» князь отвечать не станет, только пожмет плечами.

– Но гораздо больше меня волнует другое, – задумчиво проговорил Осорьин. – Что она станет делать, когда пробудится?

Учитель вздохнул и опять промолчал.

При всей склонности к замшелому эстетизму князь Осорьин на удивление часто демонстрировал приземленный, прагматический взгляд на жизнь. Иногда он захаживал в школу, бывал на уроках, но никогда не вмешивался в преподавание, был доброжелателен и сдержан. Лишь однажды заметил, что не имеет ничего против любви к Некрасову и сочувствия горькой народной доле, но было бы неплохо научить крестьянских детей пользоваться мылом и ухаживать за зубами. Сычик тогда возмутился, вскипел, взвинтил себя до высокой ноты и чуть не сорвался в крик: «Внешние улучшения важны и полезны, но стократ важнее открыть мужику глаза на его жизнь, на его внутренний мир, где и таится настоящее чудо, способное преобразить отечество!» Князь пожал плечами и проговорил бесстрастным тоном: «Что ж, Петр Иванович, воля ваша, только не забывайте о том, что чудо и чудовище в русском языке вовсе не случайно растут из одного корня».

В такие минуты Сычик ненавидел Осорьина. Ненавидел вдобавок еще и за то, что его, бедного учителя, тянуло к этому старику, который всем своим видом, манерами и образом мыслей являл блестящий образец настоящего господина всего сущего, перед которым меркли и терялись все эти хозяева жизни – купцы, приказчики, дельцы-нувориши, кулаки. Объяснялась эта тяга, к стыду и огорчению Сычика, кровным родством, о котором шептались крестьяне и дворовые Осорьина. Люди считали Сычика правнуком князя Осорьина-Кагульского, незаконным сыном той самой Сорьиной, которая жила с дочерью на границе осорьинского имения. Сычик вырос в семье ананьевского пономаря Сычева, не знал ничего определенного о своих настоящих родителях и с горделиво-горестным чувством называл себя человеком нового племени, родившимся из тысячелетней русской плесени. Иногда он ловил на себе внимательный взгляд князя Осорьина, и его охватывало странное чувство, которое он старался подавить, чтобы не расплакаться, чтобы не броситься старику на шею, чтобы не прирезать его турецким кривым ножом, который всегда носил с собой, не обращая внимания на насмешки людей, которые знали, что Сычик и курицу не зарежет, даже не потопчет…

Толпа у ручья вдруг загомонила, заволновалась.

Князь поднялся, увидев управляющего в бричке и несколько телег с грузом, которые приближались к Красному ручью.

Заикин спрыгнул на землю.

– Успеете до заката? – спросил Осорьин.

– Должны, ваше сиятельство, – весело ответил управляющий.

Алексей Алексеевич легко вскочил в бричку, разобрал вожжи.

– Подвезти? – спросил он учителя.

– Спасибо, не надо…

Осорьин поманил управляющего и, когда тот подошел, проговорил вполголоса:

– Думаю, надо бы надежных людей вокруг поставить, чтоб не случилось чего… не нравятся мне эти, с Мамаевской лесопилки…

– Да я сам покараулю, – сказал Заикин. – С егерями за компанию – у них ружья…

– А сам скачи в уезд, – сказал князь. – Как только тут управишься, сразу в уезд, не мешкая, расскажи становому обо всем и проси его без промедления сюда. – Наклонился к управляющему: – Надеюсь на тебя, Илья Дмитриевич.

Заикин вмиг посерьезнел – князь никогда еще не обращался к нему по имени-отчеству – и ответил в тон барину, так же твердо и тихо:

– Можете не беспокоиться, Алексей Алексеевич.

– Соблазн, – задумчиво проговорил Алексей Алексеевич, глядя на Евгению Георгиевну Вольф, которая сидела напротив. – Соблазн, искушение, Евгения Георгиевна, вот что это такое. Воплощенный соблазн. Ärgernis an sich!

Старушка подняла голову, улыбнулась и сказала:

– Будет гроза.

На тарелке перед ней лежало печеное яблоко – это был обычный ее ужин.

Вот уже двадцать лет полувыжившая из ума гувернантка, хорошо помнившая те времена, когда дед Алексея Алексеевича был «заносчивым юнцом», страдала странной формой глухоты: она ничего не слышала при свете дня, зато в темноте могла по звуку шагов определить, кто из слуг крадется в гости к Жу-Жу, распущенной внучке кривого конюха. И если нужно было сообщить старушке что-то важное, в ее комнате попросту задували свечу.

Князь допил вино, пожелал Евгении Георгиевне спокойной ночи, поднялся к себе, сел за стол, отодвинул Достоевского, открыл дневник в кожаном переплете, закурил и выпустил дым в открытое окно.

О да, соблазн, искушение, Ärgernis, жуть и погибель. И у этого соблазна было имя – Софочка, страшная тайна, point faible Алексея Алексеевича Осорьина. Софочка Яишникова, вдруг воскресшая на берегу Красного ручья в образе гигантской нагой женщины. Этого не могло быть, но это произошло. Софочка умерла много лет назад, о ней и вообще о семье Яишниковых в округе давно не вспоминали, и поначалу князь даже себе не хотел признаваться в том, что узнал в гигантской женщине Софочку, и вот вдруг она явилась – ангельское лицо блудницы, пятнадцать метров и тысяча килограммов похоти, ужаса и стыда. Много лет носил в душе ее мерзкий образ Алексей Алексеевич, много лет молил Бога простить его за Софочку, пытаясь забыть ее, но по ночам она являлась, мило шепелявила, называя его белямишей и Алешенькой, томно улыбалась, ложилась рядом, прижималась к нему, впивалась в его плоть своими жемчужными неровными зубами, норовя добраться до сердца, до мерзкого сердца его…

Жена князя Осорьина умерла внезапно, и богатый и знатный вдовец стал желаннейшим гостем в домах, где томились дочери на выданье. Алексей Алексеевич, однако, игнорировал все намеки на новый брак. Из гигиенических соображений он завел опытную любовницу-демимонденку, с которой встречался по средам и субботам, а в деревне его ждала дриада Настенька, младшая дочь старухи-ключницы, милая девушка с глазами жертвенной лани. Дворовые называли ее полубарыней и посмеивались над ее заиканьем, но без злобы.

То Рождество Алексей Алексеевич встречал в поместье с Катенькой и Настенькой – они дружили, невзирая на разницу в возрасте.

Евгения Георгиевна Вольф энергично командовала подготовкой к празднику.

Одноглазый управляющий Иван Заикин по прозвищу Предмет, называвший себя чистопородным стариком, руководил забоем тридцатипудовых тамвортских свиней. Катенька и Настенька прятались в амбаре, чтобы посмотреть, как зверовидный Иван пьет свежую свиную кровь.