Юрий Буйда - Яд и мед (сборник)

Не прошло и месяца, как отношения их изменились. Софочка перестала выбегать навстречу Осорьину – теперь она ждала в своей комнатке, когда он поднимется к ней и будет умолять о поцелуе. Для таких случаев вечно пьяненькая беременная баба постелила на полу в Софочкиной комнатке турецкий плешивый коврик, «чтоб коленкам было мягче», и этот унизительный коврик злил Алексея Алексеевича, который, однако, покорно опускался на колени и просил о снисхождении. Софочка не скрывала скуки, зевала, капризничала, не давалась, и Осорьин впадал в отчаяние, сердился, а то и вовсе хлопал дверью и уезжал, бегал по своему кабинету, ругал себя ругательски, чертыхался, потом не выдерживал – снова садился в возок и мчался к ней, и вдруг она выбегала к нему – босая, растрепанная, заплаканная, прекрасная – и с жалобным криком бросалась ему на шею, и он тотчас прощал ее и просил прощения, и как же они терзали друг дружку после этого, как же любили, и как же потом князь Осорьин ненавидел себя…

Алексей Алексеевич запутался. Он не знал, как избавиться от Софочки: она хотела стать княгиней Осорьиной, хотела ребенка, хотела в Петербург, грезила балами и водами, и все чаще Осорьин впадал в отчаяние. По вечерам он с мрачным видом выслушивал доклады чистопородного старика Ивана Заикина и пил коньяк.

Одноглазый управляющий – дворовые звали его Предметом за любовь к этому слову и вообще к бонмошкам – сочувственно поглядывал на барина, но в душу без спросу не лез.

Прадед Алексея Алексеевича – князь Матвей Осорьин – был человеком прямым и суровым. Он возглавлял Канцелярию тайных и розыскных дел и считал, что десять заповедей появились лишь затем, чтобы напомнить о семи смертных грехах, а возделывать страх Божий в душах людей лучше всего в тени виселицы. «Должно всех без исключения людей считать порочными, иначе никогда в государстве не утвердится порядка, позволяющего этим людям существовать в мире и довольствии», – писал князь Матвей в дневнике.

Виселица была вовсе не поэтическим образом – она стояла на заднем дворе осорьинского дома, где князь Матвей судил, казнил и миловал крепостных. Перед судом виселицу приводили в порядок – чистили, подкрашивали, проверяли веревку и т. п. И хотя все знали, что стоит она тут только для устрашения, никто не мог быть до конца уверен в том, что так будет всегда. Так и вышло. Во времена пугачевщины разбойники вздернули на виселицу старого князя, а вскоре на ней оказались и мятежники.

При князе Осорьине-Кагульском за исправность виселицы отвечал управляющий – Иван Заикин, Предмет, человек строгий до жестокости, которого шепотом называли палачом. Поговаривали, что как-то глухой ночью он повесил на заднем дворе свою жену-изменницу, которую застукал в амбаре с коробейником. При следующем барине – герое Аустерлица – виселица была заброшена, а его сын, Алексей Алексеевич Осорьин, велел и вовсе разобрать гнилое сооружение, чтобы оно случайно на кого-нибудь не упало. Иван Заикин, впрочем, сберег веревку, снятую с виселицы, и, как говорили, носил ее вместо пояса – «для страха».

Управляющий до седых волос имел репутацию бабника. В осорьинских деревнях не так уж редко встречались дети со сросшимися бровями – таких парней и девушек называли заикинскими или палачевскими.

Некоторые считали, что и глаза Иван Заикин лишился в драке с одним из обманутых мужей. Но когда Алексей Алексеевич прямо спросил управляющего, правда ли это, тот рассказал историю о шкатулке, оставленной ему покойной женой. Перед смертью жена попросила сжечь шкатулку вместе с содержимым, но ни в коем случае не открывать ее. Заикин ослушался, открыл – и лишился глаза. А мог бы и погибнуть.

«Что ж в ней было? – весело спросил Алексей Алексеевич. – Бомба? Или письма, из которых ты узнал что-то такое, из-за чего пришлось выколоть себе глаз?»

«Не смейтесь, ваше сиятельство, – сказал старик. – Притаившиеся предметы иногда лучше не трогать».

Предметами Заикин называл все подряд – лошадей, облака, чувства, отвлеченные понятия, но так и не открыл, что же за предмет таился в шкатулке, из-за которого он лишился глаза.

Князь Матвей Осорьин писал в дневнике, что палач такая же тень Бога, как и царь, темная тень, а потому оба, царь и палач, находятся на границе человеческого мира, у самого края бездны, там, где сила общего закона нередко уступает праву личного чувства. Иван Заикин был тенью, неотъемлемой частью семьи и дома Осорьиных, темной частью.

Спустя много лет Алексей Алексеевич уже не мог вспомнить, кто тогда первым заговорил о Софочке – он ли пожаловался старику Заикину или Предмет вдруг посочувствовал барину. Память не сохранила деталей того разговора. Но одно Алексей Алексеевич знал твердо: он ни о чем не просил старика, не соблазнял его даже намеком. Он не мог просить. Не мог, потому что это было у него в крови: то, что ты должен сделать плохого, сделай сам, добро можешь доверить другим людям. И он не лицемерил, не играл, когда узнал о том, что произошло той ночью в имении Яишниковых. У него чуть не остановилось сердце, когда ему доложили о пожаре, о страшной гибели Софочки и ее отца в огне.

Вместе с приставом и жандармами он отправился к соседям и был потрясен, увидев нагромождение дымящихся бревен, обугленные тела на снегу под липами, крестьян, разбиравших пожарище. Пристав наклонился к нему и прошептал: «Поджог, ваше сиятельство. Двери и окна были заколочены. Доигрался Семен Семеныч…» И стал рассказывать о бессчетных наложницах отставного поручика Яишникова, о его пьянстве и скверном характере, о ссорах с крестьянами и соседями, о его несчастной жене, наложившей на себя руки, и о дочери Софочке, выступавшей в роли черной кошки – вроде тех, которых разбойники запускают в чужой дом, чтобы ночью ученый зверь открыл изнутри дверь грабителям…

«В поэтическом смысле, разумеется, – уточнил пристав. – Софья Семеновна служила наживкой… и хороша же была наживка, ваше сиятельство, хороша… да, впрочем, сейчас-то Бог ей судья…»

Тем же вечером умер чистопородный старик Заикин. Почувствовал боль в груди, прилег и умер. Лицо его было выбелено и нарумянено, но глубокие свежие царапины замазать не удалось – три на левой щеке и две на лбу. Изнутри гроб был выложен турецким плешивым ковром, от которого Алексей Алексеевич всю службу не мог оторвать взгляда. Через два дня князь Осорьин с дочерью покинул поместье: в Петербурге его ждали дела.

Алексей Алексеевич очнулся, захлопнул тетрадь в кожаном переплете и потянулся.

Часы в столовой пробили полночь.

Осорьин выдвинул ящик стола, проверил, заряжены ли револьверы, спустился в буфетную, выпил рюмку коньяка, вышел во двор и велел заложить двуколку.

Читать дальше