Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Оставив немцев в покое, Кротов вернулся к Серегину: сказал, что в их лагере, благо он инвалидный, на общие работы никого не гоняли, и ее отец, когда чувствовал себя неплохо, много занимался, написал больше десятка работ, причем некоторыми был очень доволен. Кроме того, на зоне у него, как и в Дерпте, были ученики. Он им читал общие курсы по философии, по истории, по теологии, давал читать и собственные работы, те самые, лагерные.

Ни Кротов, ни она почти не спали, пили чашку за чашкой крепкий, почти как чифирь, чай и разговаривали. Кротов теперь говорил обстоятельно, не сбиваясь и не отвлекаясь, и все равно чего-то важного Ирина ухватить не могла. Это, несомненно, был ее отец, она узнавала одну деталь за другой, так же верно было и то, что к человеку, который сидел напротив, прихлебывая чай, отец был очень привязан, может быть, даже его любил, и она не понимала, почему эти рассказы в ее памяти ничего не меняют. Ничего ей не добавляют.

Отца арестовали еще в сороковом, в Эстонии, где он с двадцать пятого года был профессором Дерптского университета, читал курсы православной теологии и истории православной церкви. Дальше началась война, и ее попытки хоть что-нибудь о нем узнать ничего не давали. В сорок первом году у Ирины дважды подряд не приняли посылку, и в очереди сказали, что значит – его нет в живых. И вот вдруг Кротов вслед за прокурором говорит, что отец пробыл в Инанге до сорок девятого года, а у нее все не получается, что он жил после ареста еще почти девять лет.

К отцу, каким его рассказывал Кротов, она не умела приноровиться. У него была другая, не знакомая ей жизнь, другие ученики, другие близкие люди. В этой жизни для нее самой места не находилось, и взяться ему тоже было неоткуда, немудрено, что ей было так нелегко.

На вторые сутки Кротов стал рассказывать, как Серегин умирал. В лагере у него был обширный инфаркт, Серегина спасли, но сердце уже не восстановилось, работало в лучшем случае на треть. Лагерный врач – другой серегинский ученик, сказал, что ему осталось жить три, может быть, четыре месяца, не больше. Он не сразу решился на разговор, но им было важно, чтобы Серегин умер православным, перед смертью исповедался и причастился, а в лагере, естественно, были с этим проблемы. Они все, все его ученики прежде были марксистами, убежденными атеистами; благодаря ему уверовали в Христа и теперь хотели, чтобы он ушел из жизни, как и полагается, – православным христианином.

В Инанге было три человека, которые могли его исповедать: бывший рязанский епископ, настоятель Вышневолоцкого монастыря и священник из-под Новочеркасска. Правда, было известно, что все трое относятся к Серегину неприязненно, держат за отъявленного еретика. То, что писал Серегин, ходило по лагерю довольно широко, говорил Кротов, так что основания у них, возможно, имелись, но серегинские ученики продолжали надеяться. Дело в том, что между тремя клириками были насчет Серегина разногласия.

Например, епископ, человек вполне либеральный, не раз говорил, что, конечно, работы Ирининого отца еретические, но сколько десятков людей он ими привлек, обратил ко Христу? Похоже, в наше время подобные люди необходимы, они нечто вроде внешнего ограждения церкви. Возможно, сейчас, когда атеизм столь силен, другого пути к Богу и нет. Это как с иудеями. В каждом их изгнании, в каждом пленении был промысел Божий. Иначе другие народы к принятию Христа было не подготовить.

В общем, они рассчитывали, что хоть один из трех, скорее именно епископ, согласится исповедать Серегина и отпустить ему грехи. Ведь человек умирал, и хороший человек. Переговорить с клириками они поручили врачу, и он с каждым из них встретился, сказал, сколько Серегину осталось, сказал, что за последний месяц их учитель сам не раз четко и ясно говорил, что был крещен православным, православным же хочет исповедаться и уйти из жизни. Однако все они, даже не дослушав, идти к Серегину отказались. В один голос заявили, что таких, как он, надо анафемствовать, а не грехи им отпускать. В итоге утром в день смерти врач привел к Ирининому отцу латышского пастора, Серегин тогда уже мало что понимал, то и дело терял сознание, все же за два часа, мешая русские и немецкие слова, он сумел исповедаться и получил отпущение грехов.

Не знаю, Аня, может быть, Ирина ревновала отца, может быть, в его словах, что и в лагере жизнь, в том, что и в Инанге он, будто в университете, набрал себе учеников, продолжал писать, ей почудилось, что он говорит, что и раньше был способен обойтись без нее, своей дочери, но слушать Кротова Ирине было неприятно. И узнать, как не она, а они провожали его из этой жизни, – тоже.

Когда Кротов кончил рассказывать, она была рада и, ставя точку, сказала, что она и отец за все очень ему благодарны. Однако точка не получилась. Кротову просто была нужна передышка, то, о чем пока шла речь, было предисловием, теперь пришло время главного, ради чего, собственно говоря, он и приехал. Они тогда были уже не вдвоем. С ней вместе слушала Кротова ее двоюродная сестра, а полчаса назад подъехал и школьный приятель.

Между тем Кротов допил очередную чашку и, словно сговорившись с сестрой, начал объяснять, что у них в лагере хоронили не так, как на других зонах. Общих работ не было, леса вокруг море, и у них построили специальный цех, где делали гробы. Бóльшая часть шла в Инту, прочие шахтерские поселки, но и собственных зэков хоронили по-человечески. Сестра, когда он это сказал, посмотрела на нее чуть ли не с ненавистью, да и сама Ирина чувствовала себя дрянью. Хотя в чем она была виновата? Повторила, что сказал прокурор.

А Кротов продолжал рассказывать. В лагере была специальная похоронная команда. И вот гроб выносили за пределы зоны и несли примерно километр в сторону леса. Кладбище располагалось прямо на опушке – и красиво, и земля посуше. Главное же, повторил Кротов, что хоронили за пределами зоны. Здесь, на опушке рыли могилу, обычно неглубокую, ниже двух метров везде была вода, потом, опустив гроб, чуть присыпали его землей, а дальше похоронная команда вынимала принесенные с собой лучины, зажигала их. И, как охрана ни ругалась и ни материлась, как ни лаяли собаки, пока лучины, будто свечи, не догорали, зэки стояли вокруг и молились за упокой новопреставленной души, которой при жизни сполна досталось всяческих мук. Отпевали, конечно, по возможности ближе к православному канону, но всех равно. Никому и в голову не приходило смотреть, кто в гробу: поляк, еврей или не верующий ни в кого, кроме Ленина, коммунист. Каждый успел настрадаться. Только отпев покойного, могилу засыпали окончательно.

Словно решив отрезать Ирине последний путь к отступлению, Кротов добавил, что на опушке и в других отношениях кладбище было самым настоящим. Дело даже не в гробах: над могилой усопших они втыкали в землю колышек с небольшой фанерной табличкой, где были написаны фамилия, имя, отчество зэка, который здесь похоронен, – но уже без статьи, без срока и номера – и даты его жизни.