Дмитрий Поляков (Катин) - Скользящие в рай (сборник)

Когда я отбросил окровавленное горлышко, охранника уже не было. Белая, как молоко, Раиса подметала осколки и то и дело заливалась нервным смехом.

– Тебя ж посадят, дурака, если он стукнет. Тебя ж, дурака, и посадят.

Да, сонно подумал я, это где-то рядом – сума, тюрьма. Это связано.

Райка села на кровать рядом, обняла меня за плечи, поцеловала, прижалась.

– Последняя бутылка пива была, – тихо сказала она и заплакала.

А охранник не стукнул.

– Что делаешь, Никодим?

– Отращиваю себе брюхо, поскольку толстый человек производит впечатление благополучного.

– И что тебе с того впечатления?

– Да то же самое, что выскочке золотая кредитка.

– Пустяки. Больше положенного все равно не получит.

– Зачем больше? Загвоздка в том, чтоб получить положенное.

– С таким-то брюхом не влезешь в рай.

– Я его тут оставлю.

– Черви сожрут.

– Пусть. А рай, вот видишь – пальмы, попугаи. Больше не надо.

– Так это где?

– Там, где нас нет. Но!..

– Но?

– Но нас там обязательно будет, дружище. Надо успеть до холодов. Осталось совсем немного. Выйдем на трассу, возьмем попутку и поминай как звали.

– Нет, нет.

– Сперва на Воронеж. Потом – Таганрог. А там у меня своя адвокатура. Каюта первого класса. С душем, гальюном и утренним кофе в постель.

– Ты неисправим.

– Я носом удачу чую. Нам повезет, вот увидишь. Что значит – понабирать кредитов и смыться. Это по́шло. Другое дело – понабирать кредитов и красиво уйти, оставив по себе доброе воспоминание.

– Что ты такое говоришь!

– Надо убедить разных людей взять кредиты под ставки. При выигрыше процентов восемьдесят можно рассчитывать на небольшую долю, ну, скажем, тридцать процентов с каждого займа. Этого хватит.

– Ты уже сидел, Никодим?

– О чем ты говоришь?

– Ну, срок мотал?

– Это когда было! Так, до кучи с большими ребятами. Им надо было сломить меня, не наказать, а сломить, но у них ничего не вышло. Там срока-то…

– А говоришь – Таганрог, гальюн, каюта.

– Да, да, и Таганрог, и башмаки с белым носом, и трость, и телка в шезлонге с чинзано в хрустальном стакане, и остров Греческого архипелага. Ты шпаришь по-английски, а я – на эсперанто тертых людей. Мы не пропадем.

– Пропадем.

– Держись меня, дружище. Вот отлежусь немного и… Ты тут каких-нибудь людей подозрительных не видал? Никто по дворам чужой не шарил?

– Ну вот, опять.

– Хрен они меня поймают. Н-на им! Хрен! Будет и нам ватрушка со стразами от Сваровского. А?! Бывшему жокею все и без линз видно.

– Ты ж бывший ювелир!

– Деточка, чего тока не было!

Этот Никодим сделался для меня Шахерезадой, пламенным лакировщиком неприглядной действительности. Он самозабвенно шаманил, заставляя себя воображать черт-те что, а я слушал, и вроде бы отдельные облака в небесах обретали контуры белого парохода, плывущего к нам.

Но обыкновенно денег у Никодима водилось не больше, чем у пятиклассника. Хотя несколько раз, помнится, он разживался вдруг крупной суммой. Однако толку в том было мало. За штормовым бахвальством, как правило, следовал запой, который завершался барственной раздачей остатков всем нуждающимся земли и окрестностей. А после он погружался в нищету и с энтузиазмом сочинял новые прожекты быстрого обогащения. Однажды я видел, как Никодим просил Христа ради на перекрестке. В таком виде, с попугаями и пальмами, ему в его белую шляпу никто не подавал.

Но вечерами, когда спадала жара, Никодим, бывало, вдруг появлялся среди нас выбритый до порезов на куперозных скулах, держа в руках старое, потертое банджо. Это означало, что весь день он промаялся где-то в тени, в праздности, подобно дворовым псам, распластавшимся на тротуарах в виде бесхозных шкур. Тогда он пристраивался в каком-нибудь тихом месте и принимался лениво пощипывать струны своего инструмента. Постепенно отовсюду сползались кое-какие жители: искалеченные судьбой горькие пьяницы, старики, мальчишки, усталые женщины, многие в халатах и тапках. Всяческий местный люд. Рассаживались вокруг, разговаривали. На тощем, свесившем через удила длинный багровый язык мерине приезжала Любка – мелкая шлюшка, содержавшая себя и своего конягу катанием детей в выходные дни и торговлей своим еще юным телом в рабочие. Лошадей Никодим любил и с появлением Любки оживлялся. Банджо пускалось сперва рысью. Потом аллюром. Потом в галоп. Любка хлопала в ладоши. Дети визжали, бегали друг за дружкой. Некоторые бабы принимались молча кружиться, танцуя. В них не было ничего женского, но они старались что-то такое почувствовать. Мужики сияли щербатыми ртами, курили, пили водку и вяло материли все, что ни шло на язык, заводились и стервенели. Это были хорошие, добрые люди. Весь в поту, с прилипшими к щекам прядями, Никодим выгибался, сжимал зубами окурок, подмигивал невесть кому красным глазом, ронял шляпу, томно мычал и наяривал – пока не обрывал все влет… Потом сидел и разговаривал с мужиками, обнимал за шею мерина, любезничал с Любкой.

Иногда к нему присоединялся выбегавший из подъезда расчувствовавшийся инвалид с гармонью, а там кто-нибудь начинал колотить по ведрам. Из окон высовывались заинтересованные лица. Вспыхивали фонари. Гудели телевизоры. В небе яркой точкой блестел спутник. Это был праздник какой-то…

Нет, это были совсем чужие люди. Мне навязали чужую жизнь, и никто не дал понять, как стать в этой жизни своим.

Как-то ночью нас вырвали из постели дикие крики за стеной. Они были настолько дикие, что, не успев подумать, я вылетел в одних трусах на лестничную клетку и принялся колотить в дверь соседей. Выбежали и другие. Открыла ревущая Надька, растрепанная, в ночной рубашке, но при этом круто накрашенная, как на панель. Открыла и повисла на ручке. Мы кинулись внутрь.

– Фашист длиннозубый! Собака немилая! – утробно и пронзительно визжала Надька на весь подъезд. – Убить хотел! Детей не пожалел! Ножом швыряет! Вяжите его, вяжите, люди! У него нож, у собаки, нож у него!

Из ванной высовывались круглые головы Надькиных пацанов. На лицах у них был не испуг, а скорее любопытный азарт. В кухне на полу, прислонившись к дверному косяку, сидел ее муж Борис, работавший на междугородних автобусных рейсах, трезвый. Над головой у него, прямо в косяке, торчал здоровый охотничий нож. Сам Борис имел вид безучастный, расслабленный, правда, волосы на голове вздыбились от пота. На него навалились все разом. Особенно кипятилась Райка, которой назавтра чуть свет вставать на работу, и все себе выясняла, чего Борька схватился за нож. Наконец он обратил на нее измученные глаза и вскрикнул:

– А чего она!

– А чего ты? – обратилась Раиса к Надьке.

– А чего он? – взвизгнула та.