Дмитрий Поляков (Катин) - Скользящие в рай (сборник)

– Завораживающее зрелище, не правда ли? – сказал Феликс. Стук его каблуков заполнил собой все пространство. Он замер перед окном, держа дымящуюся сигару между двух согнутых пальцев. Сигара описала полукруг в воздухе. – Все как на ладони. Игрушечные машины, игрушечные самолеты. Даже не верится, что внутри люди. Подобное чувство испытываешь в горах. Ты – и горы. Возникает впечатление, будто ты сопоставим с ними. Такой же большой и сильный. А на самом деле тебя из иллюминатора не видно.

– Вас это до сих пор удивляет? – спросил Глеб.

– Да.

– В таком случае вы – неутомимый романтик. – Он подошел к пепельнице, чтобы раздавить окурок. – Или очень опасный человек.

– Почему?

– Потому что каждое ваше изречение можно рассматривать как угрозу.

– Вы первый, кто говорит мне такое. Неутомимый романтик… Надо говорить – неисправимый. А впрочем… неутомимый романтик – еще хуже.

– Не хотел вас обидеть.

– Меня трудно обидеть, Глеб. – Феликс качнулся на каблуках. – Но вам это иногда удается. – Он задумался и, усмехнувшись, покачал головой. – Ну вот, кажется, опять получилась угроза.

Оба умолкли. Глеб достал новую сигарету и закурил. Глядя на него, можно было подумать, что время остановилось.

– Лизу я воспитывал усилиями нянек, гувернанток, элитных колледжей, иностранных преподавателей, – неожиданно глухо заговорил Кругель. – В этом моя неизбывная вина перед нею. Только сейчас я отчетливо понял, что девочка росла отдельно, как цветок в саду, которым любуешься, проходя мимо окна. Ей всегда не хватало тепла. Ее мать слишком рано оставила нас. Теперь об этом поздно говорить, но полнота чувства достигается посредством накопления. У меня не было сил, работа и увлечения сжигали все мое время, хотя я всегда любил Лизу больше жизни. Однажды она позвонила мне и сказала, что у нее депрессия. Я направил к ней бригаду лучших психологов, а сам не приехал, не смог. И вот она выросла. Сама по себе. Рядом со мной, но без меня. Поэтому у меня нет морального права решать что-то за нее. – Феликс повернулся к Глебу, снял очки и убрал их в карман пиджака. – Ее выбор – это ее выбор. Не знаю, чего в нем больше – каприза, любви или страсти, – но это недолговечно, я уверен. Возможно, вы – ее неосознанная месть за все мои спорадические попытки устроить ее жизнь чужими руками. Возможно, это не так. Но как бы там ни было, прошу вас, прошу: поймите ее, отнеситесь к ней с вниманием. – Он поднял руку с сигарой и бессильно уронил ее. – Ведь для вас она точно игрушка. – В его глазах блеснуло страдание. – Я знаю. Она – нет.

Пустив дым, Глеб отвел его рукой и поморщился – то ли от попавшего в глаз дыма, то ли от нелюбви к душещипательным сюжетам.

– Разрешите мне не комментировать ваши слова, – сказал он. – А то выходит так, будто вы просите меня о чем-то слишком старомодном, чтобы это могло быть возможным в наше время.

– Благодарю за понимание, Глеб, – ровно произнес Феликс. – В таком случае вы можете вернуться к Лизе. Ваш самолет – через сорок шесть минут.

– Очень хорошо, – сказал Глеб, отделяясь от стены и растирая в пепельнице недокуренную сигарету. – Кстати, могу вам вернуть то, что пропало из вашего кабинета.

Из дорожной сумки он вынул папку, которую отобрал у Линькова, и протянул ее Феликсу. Лицо Кругеля сразу потемнело. Закусив губу, он покачал папку на ладони, будто проверяя на вес, затем небрежно кинул ее на пол.

– Уже не актуально, – еле слышно заметил Феликс, сощурившись, как от яркого солнца. Он отбросил сигару, сунул руки в карманы брюк, сделал три шага, свесив голову, и неожиданно остро взглянул на Глеба. – А между тем простой народ оплакивал Нерона и приветствовал казнь убийц Тиберия, – без видимой связи сказал Феликс. Его мягкий, задумчивый голос эхом отразился под потолком. Он помолчал, словно прислушивался к своим словам, затем тихо спросил: – Вы ознакомились с бумагами, разумеется?

– Да, – ответил Глеб бесстрастно. – Но это не имеет никакого значения.

– То есть как?

– А так, – он щелкнул пальцами, – что это не мое. Меня не волнуют общественные страсти. Тем более теперь.

Повисла тяжелая пауза. Поеживаясь, Феликс прошелся взад-вперед, явно сбитый с толку тем фактом, что информация, предназначенная для узкого круга лиц, прошлась по умам посторонних.

– Странный вы человек, Глеб, – наконец молвил он. – Удивительный. Неужели вам непонятно, куда вы сунули нос?

– В помойное ведро, полагаю, – ответил Глеб и добавил чуть ли не презрительно: – Но что с того, если сам живешь на помойке?.. Извините, конечно.

Феликс посмотрел на часы.

– У вас есть еще двадцать минут свободного времени, – сказал он. – Мне нужно вам кое-что разъяснить. Это нужно мне, – подчеркнул он. – Так что не сочтите за труд выслушать.

Глеб послушно кивнул и прислонился к стене.

– То, что волею случая стало предметом вашего внимания, и впрямь не имеет никакого значения, – начал Феликс, оборотясь лицом к летному полю. – Тем более что, как вы, наверное, заметили, все пошло не по сценарию. Непредсказуемо много людей… М-да. Теперь они пытаются удержать за хвост взбесившегося коня, хотя, не будь этой тупой, самонадеянной алчности, они спокойно вели бы его в поводу. Один чудной французский философ – по происхождению румын – заметил, что любая революция торжествует только в том случае, если вступает в схватку с отжившим строем. Отжившим! – Феликс выхватил из внутреннего кармана сигару, откусил и выплюнул кончик и торопливо раскурил. – Любые схемы хороши, если вы не имеете дело с сумасшедшим, вернее – доведенным до сумасшествия: остается вероятность случайного попадания в цель. Угадать будущее можно лишь по недоразумению. Кто знает, что надо делать и как? Все случайно. Успех приписывают хитроумному плану. Неудачу – бездарности. Но то и другое – случайность. Или – предопределенность… Меня вынудили… – произнес он как-то сонно. – Не оставили выбора… Даже самые великие артисты призваны твердить чужой текст… – Он глубоко затянулся. – Им захотелось быстро и дешево. Но народ превратился в толпу, а это зверь непредсказуемый. Зверь хочет жрать. Много и кроваво. И пока не насытится, он будет жрать. Такого зверя можно только убить. Поверьте мне: его и убьют. Свои или чужие – не важно. Но убьют непременно – такова логика любого бунта.

Феликс проводил взглядом взлетающий лайнер компании Lufthansa, уносящий пассажиров в Германию.

– Никто не думает о покое, – мрачно произнес он. – Никто не хочет простоты, присущей животным и дикарям. Люди рано устают. Им кажется, они видели и знают жизнь. Их поиск ограничен чувственным началом: есть, пить, услаждать свое тело… Я вижу это и в вас, Глеб. Вы не голодны и не больны, но в вас есть эта гнилая усталость… Вы даже не судите!

Читать дальше