Виталий Орехов - Демиургия (сборник)

– Ja, sicher. Ich muss weg, ich muss, ich muss ein bisschen bummeln. 20

Владимир встал, быстро взял вещи в гардеробе и ушел навстречу Цюрихскому закату.

– На 17—й… Под упреждением полсекунды… Пли! – прозвучал суровой голос, выработанный у артиллериста за годы службы, и снаряд с приданной огневой мощью пролетел в направление вражеских диспозиций.

– Бух! – разнес он какую-то сельскохозяйственную постройку…

– Заряд на 24—ую… без упреждения… дробью… Пли! – произнес тот же голос, и смертельный дождь понесся сеять смерть.

– Бу-Бух! – где-то совсем рядом взорвалась австрийская граната.

Легким, но так не выносимым аккомпанементом вступили музыканты с винтовками – второй взвод вступил в огневую схватку в метрах 800 отсюда.

– Фью.. Фью.. – уже совсем над ухом Зеркалова проносились пули.

– Это еще хорошо у них чего-то пулеметы молчат. Видать перебросили, мы не то для них… – заметил ассистент и почему-то усмехнулся.

– Зажим! – приказал Зеркалов, игнорируя последнюю реплику ассистента. Ассистент Котоев достал из зеленой сумки с красным крестом зажим и вложил в протянутую руку врача.

– Убирай кровь, пока я буду зашивать. У офицера венозный катарсис. Работать надо быстро, если хотим, чтобы он не умер. Возможен сепсис, кликни сестру, прикажи камфорный аякс…

– Это.., Вадим Михалыч, мож до обоза? Тут перестрелка, а мы тут с вами катарсис лечить будем…

– Выполнять, Котоев.

– Есть, – с неохотой ответил ассистент и, позвав сестру, принялся убирать кровь.

Пока шла эта незамысловатая операция бойцы второго взвода, теснимые силами противника, отступали, все ближе приближая силы врага к сестре, Котоеву и Зеркалову. Кавалерийская атака с фланга, предпринятая Ротмистром Есауловым провалилась, захлебнувшись во встречной контратаке немецкой пехоты, во много раз превышающей численность русской кавалерии. Еще держался правый фланг, обеспеченный поддержкой артиллерии, почти всей переведенной в режим ближнего боя. Это не давало вражеским войскам прорвать полосу первой заставы и ворваться к штабу, который уже давно был эвакуирован, но об этом знало только высшее командование участка и несколько фельдфебелей по особым поручениям…

Зеленоватое небо Галиции, кое-где затянутое свинцовыми тучами начало смеркаться, но не только солдаты обоих армий не замечали этого, но на это не обратила внимание и сама природа. Редко залетавшая в эти места в последнее время птица как ошалевшая металась между снарядами, пытаясь выжить и проклиная все и вся, а главное саму себя, за то, что очутилась здесь. Деревенские дома стояли совершенно пустынны, но не потому, что заброшены (местные жители ушли отсюда еще за месяц и переселились в тыл, тем же, кому некуда было идти, оставались здесь до последнего, пока не услышали выстрелы, а потом и вовсе сгинули неизвестно куда, таких, впрочем, было меньшинство), но потому, что даже расквартированные здесь военные были на поле боя и либо сражались, либо ждали приказа к бою, либо уже больше никогда в бой не вступят. Сформированные Оппелем медобозы изредка увозили раненных в тыл, и еще реже возвращались. Госпиталь стоял в 35 километрах к востоку, за окопами, и основная забота полковых врачей была обеспечить раненным возможность выжить, пока их будут перевозить до госпиталя. Обеспечивать медицинскую помощь тем, кто до госпиталя не дотянет, было категорически запрещено. К счастью для солдат четко не оговаривалось, кого считать «безнадежным» и это оставалось на совести врачей, которые помогали всем, кому было возможно. Для критических случаев существовали сестры милосердия, подготавливавшие солдат к последнему пути.

– 17 взвод, огонь! – прозвучал где-то в километре сдавленный голос пехотного командира; на всей полосе первого отчуждения оставалась с натяжкой взвода четыре, многие из которых уже отступали. 17—й, под предводительством штабс-капитана Рохлина шел на подмогу левофланговой кавалерии, полностью уже потерявшейся в австрийских штыках.

– За царя! За Родину! За Веру! – кричали солдаты, спеша в бой по приказу Рохлина. Первый ряд сразу был срезан шальными пулями.

Зеркалов с Котоевым и сестрой милосердия заканчивали операцию, так неожиданно предпринятую полковым врачом.

– Забирай, готов к транспортировке!

Солдаты с носилками подбежали к раненому офицеру и погрузили его на матерчатые, наспех сделанные носилки, и повезли как можно дальше от линии фронта, стараясь избегать рвавшихся в нескольких метрах от них снарядов… Арьергард отступал.

…

Лето 1906 года выдалось на удивление суетливым. Еще бы, в семье Зеркаловых, потомственных дворян, царило смятение. Наследник рода, Вадим Зеркалов только что с отличием закончил реальную гимнасию и готовился к поступлению в университет. Еще давно было предопределено, что молодой человек пойдет по врачебной части, но, экая оказия, в стране два учебных заведения готовили профессиональных врачей. То есть, их, конечно, было не два, был Дерптский университет, была Харьковская Академия, но только в двух местах студент мог получить лучшее медицинское образование: В Императорской медико-хирургической академии и в Московском университете. Разница между ними была принципиальная: от выбора зависела карьера студента. Пойдя в Медико-хирургическую академию, он мог претендовать на великолепное хирургическое образование и не беспокоиться за свою будущую жизнь. С большей вероятностью он будет врачом в достославной непобедимой и благородной русской армии. Если же молодой человек выберет Ломоносовское гнездо, то карьера земского, а то и губернского врача ему обеспечена. Более того, может статься, что студент останется в Москве, будет замечен, а там и до лейб-медика недалеко, и, несмотря на то, что в Петербурге находилась Военно-медицинская академия, лейб-медиков оттуда не брали, все русские лейб-медики пошли из Москвы, о чем не без гордости сообщала табличка на дверях медицинского факультета Московского университета.

Вот в примерно такого рода рассуждениях проводил молодой Вадим Зеркалов свой путь домой, где его ожидали родители. Но все его мысли разом отпали, когда он увидел отеческий дом, где провел свое детство до отправки в Москву. Целый год он не был дома и возвращался уже закончившим с отличием гимназистом первого класса Московскую гимназию Гирье. На крыльце уже стоял старый Гаврилыч, готовый вновь прислуживать молодому барину. Родители Вадима, Катерина Осиповна и Михаил Алексеевич, уже ждали дорогого гостя к столу. Следует сказать, что в доме его ждала еще и сестра, Мария Михайловна, девушка 16 лет, которая с нетерпением ждала рассказов брата про Москву и, как выражался Михаил Алексеевич, ее «нехорошие излишества». В общем, гость Вадька был желанный, и из Москвы в Курскую губернию добирался 3 дня, несмотря на хорошую погоду и приятную дорогу. Что же задержало Вадима Михайловича на пути остается загадкой, но, как бы то ни было, он приехал, и уже, облобызавшись с домашними, садился к столу.