Илья Бояшов - Эдем

Хоси, комоку, боси, цукэ-атари и цуги [48]. Мандраж первого выпада, затем неизбежная растерянность, скрежет зубовный и вновь собачий восторг от следующего, кажущегося более удачным, хода. Пот, слезы, азарт, наконец! Железно хватающий за горло, словно пугачевский Хлопуша, глубокий, как утроба людоеда Сатурна, азарт! Ни секунды не сомневаюсь: даже известный всем почитателям литературы один весьма ядовитый энтомолог сломал бы на попытке отобразить подобное свое виртуозное перо.

Черный камушек, сжатый так, что он готов был проструиться песком сквозь пальцы, – вот скорбный символ моего помешательства.

И признаюсь вам, государи, – тут же восстал за моей согбенной спиной призрак сбежавшего от своей несчастной жены, от стыда и от разума, самого в мире известного игрока. Каким-то внутренним слухом я услышал его хрип «ставлю все на зеро!» – и тотчас разлетелся здешний прежний, пусть и дурацкий, но все же порядок вещей.

Я надел шкуру дражайшего Федора Михайловича [49].

И немедленно в ней содрогнулся.

Но не мог уже отодрать ее.

Capreolus vulgaris удивительно ловко брал гальку губами (бородка печально дрожала). В глазах, пока он раздумывал над комбинацией, совершенно по-иудейски плавала все та же экклезиастова печаль. Затем он задумчиво цокал копытцами к очередному пересечению линий – и я вновь покрывался потом! Нет, вы только представьте, судари, славненькую картинку: до полуночи мы топчемся на аллейке, и я занимаюсь самой бесполезной в мире игрой, вместо того, чтобы укладываться после пахоты на клевер и привычно засыпать. А после выматывающего сеанса, не смыкая глаз, пялюсь на местные звезды, просчитывая последствия своей торопливости, раздражаясь, что «опять сходил не туда». От подобного сумасшествия можно сделать себе сеппуку. К тому же, поначалу я постоянно проваливался. На каждую мою задумку следовал хлесткий ответ-пощечина. Моя очередная, с такими тяжелыми родами появляющаяся на свет, вселенная рассыпалась в то же мгновение, когда с глуховатым смешком рогатый противник ходил белой галькой. Если б не было все серьезно, если б я не съехал со всех проводов и со всех всевозможных катушек, если бы не трясся в зло-азартном своем забытьи, не отвлекался бы от работы, не бегал бы то и дело к полузатоптанным клеткам, лишний раз посмотреть на расположение белых и черных камушков, я бы точно расхохотался.

Мы азартно сражались.

Козел вновь и вновь вытягивал трубочкой свои мясистые губы и аккуратно всасывал ими из незаметно редеющей кучки очередной плоский осколок базальта, перенося его на поле битвы.

Он укладывал знак своего торжества и оглядывался, восклицая:

– R 4!

Го тягуче, как ожидание – там за каждым ходом неизбежно прячется вечность.

Еще два вечера моих тягостных дум.

И, с моей стороны:

– D 3!

Затем – новый цикл размышлений (разговоров-прощупываний, комплиментов со стороны этого вкрадчивого, антрацитного черта). Наконец, capreolus засасывал камень.

Цок, цок, цок…

Неизбежный вздох.

Он выплевывал гальку:

– C 5!

И я вновь мрачнел!

И так далее, господа.

Впрочем, дело не только в ходах. Главное разворачивалось между ними в промежутках – раздумьях, длиннющих, как железнодорожные перегоны в Сибири. В то время, когда я лопался от напряжения, изо всех оставшихся умственных сил разрывая «удушение» своего очередного несчастного камушка и пытаясь объять необъятное, сотканное из трехсот шестидесяти одного пересечения линий [50], козел болтал о королях и капусте, располагая к себе с непринужденностью менеджера-хитрована, втюхивающего налево-направо никому не нужные скороварки. Ко всему прочему эдем вокруг – жасмин, акации, плюс проклятый душистый горошек – не просто стремился пахнуть, а норовил задушить (подобным букетом валит с ног окружающих флакон одеколона, вылитый за воротник принарядившегося на похороны или свадьбу провинциального дурака).

Однако я упрямо вдыхал отраву, испускаемую цветами. Я торчал на поле игры, упертый любитель го, пока где-то в районе Альфа Центавра совершенно равнодушный ко мне Саваоф не щелкал очередной костяшкой на великанских счетах, отправляя в расход еще один, полный мелких забот и трудов неправедных, день. Сосны с пальмами бросали тени, а затем проклятый сад растворялся. Мрак проглатывал собеседника. Правда, бес позволял себе исчезать только в самом конце всеобщего аннигилирования, убираясь, часть за частью, словно кот незабвенного Кэрролла – поначалу массивная туша, затем серебрившиеся еще какое-то время рога – пока, наконец, вместо плотоядной улыбки не оставались плавать в черном пространстве его невинные eyes, перемещающиеся, словно два светляка. Белки на какое-то мгновение гасли (обладатель незамутненных очей прикрывал на секунду веки), и вновь огоньками святого Эльма возрождались то слева, то справа, то сбоку, а то и вообще за спиной (странное меня посещало тогда ощущение; пробивал лопатки неприятный, надо сказать, холодок). А невидимый capreolus продолжал бормотание, и, чудилось, шепот его так же существует сам по себе: словно это еще одна невыносимая ночь нагружает уши мои незамысловатой всячиной. Монологи козла действительно касались всего: я привычно выслушивал стон об одолевшей подагре, очередной комплимент моей виртуозности в постоянных разборках с вьюном и мокрицей, а также пару сплетен о том, как обо мне отозвался намедни высокомерный обезьяний король. Capreolus почтительно называл меня мастером. Он льстил, он подлаживался, он молол чушь, с тем чтобы рано или поздно перейти к основному.

А игра потихоньку текла.

Были ходы – удары палицы.

Были ходы-ножи.

Секиры.

После шестидесятого (о, как впился в память предыдущий великолепный классический пятьдесят восьмой моего сверхвежливого соперника, едва отойдя от которого, впервые так явственно, так провидчески зримо представил я свою катастрофу, если только сейчас не очнусь: белые – К 14; пятьдесят девятый укол подуставших черных – H 14; и утонченный выпад белых – K 18), приступив к очередному садистски-замедленному «удушению», черт раскрылся. Нет, еще не грянула буря! То прослушивались еще ее дальние рокоты. Незаметно для весьма вспотевшего «мастера» разговор сменил неглубокое русло и потек в ином направлении. Capreolus, подобно самому мягкому, самому раздушевному терапевту, поначалу чуть затронул больное – он напомнил рабу о его господине!

Не спеша, с расстановкой акцентов, с постоянными отступлениями, ненавязчиво, а с точки зрения старых добрых бедламских психиатров так и просто блестяще, меня теперь отвлекали от го (я трясся над очередной комбинацией, поглощенный ответом-мачете). После реверансов, после милой обычной лести, толкований на тему опыления все тех же финиковых дамочек, свидетель всех моих прежних бунтов поинтересовался: «Не болит ли у вас голова?» Я был слишком занят расчетами. И рассеян. И возбужден: «Отчего ей болеть?» – «Ну, – психолог замялся и затем намекнул: – Ведь удары приходятся в лоб!» – «Вы к чему?» (баш на баш, господа присяжные, я к нему обращался на «вы»!) – «Послушайте, мастер! – продолжал козел. – Старик – изверг. Давайте прямо: отсюда нельзя сбежать, но что стоит, в конце концов, преподнести ему свой подарок?» – «Вы о чем?» – «Пока ни о чем: просто разрывается сердце каждый раз, когда вижу вашу беспомощность…»