Михаил Лифшиц - Обналичка и другие операции

«А Ритуля-то моя, похоже, не верит, что Артуру действительно грозит опасность…» — подумал Артур Иванович.

Артур, оказавшись первый раз в Европе один, не с родителями, не с товарищами, не в группе, решил, что у него есть месяц законного отпуска и путешествовал, наслаждаясь отсутствием границ и простотой аренды транспортных средств. Ездил на красивых автомобилях, а что? Деньги есть, заработал! Потом взял скутер, а что? Ему ведь двадцать девять лет всего — молодежь!

Путешествуя по Европе и не имея никаких обязанностей, Артур мог наблюдать, размышлять и оценивать. Конечно, в первую очередь хотелось найти отличия, особенности, редкости. Хотелось понять, чем люди отличаются от наших. Почему все стремятся в Европу, как будто тут медом намазано.

Первое сильное впечатление на Артура произвел Берлин, который мы взяли в 45-м году. В этом большом городе памяти о войне осталось меньше, чем памяти о Берлинской стене. У Артура создалось такое впечатление, что не каждый берлинец знает, что происходило в Европе с середины 30-х до середины 40-х годов ХХ века, кто с кем воевал и за что, кто победил в войне. Зато все хорошо знали, что убили многих людей, которые хотели перелезть через Берлинскую стену, что власти ГДР расстреляли мирную демонстрацию и 53 человека погибли, что СССР виноват перед Германией, потому что навязал антинародный режим Ульбрихта и Хонеккера, всемогущую «штази», бедность и прочие беды социализма.

А Германия, если и виновата, то, по обывательскому мнению, только перед берлинскими еврейскими семьями, которым пришлось, забрав ценные вещи и рояли, переехать в Австралию или в Америку. Более 50 миллионов жертв Второй мировой войны, развязанной Германией, почти забыты. Русский солдат-освободитель в плащ-накидке и каске исчез из памяти, остался советский солдат-оккупант, портрет которого выставлен на бывшем пропускном пункте из Восточного Берлина в Западный Берлин Point Charley.

В Трептов-парке поддерживают порядок. Памятник, скульптуры, мраморные сооружения по краям аллеи, зеленые насаждения ухожены. Но посетителей нет совсем. Артур провел там больше часа и видел одну русскую семью и одну группу телевизионщиков, которые снимали приказы Сталина, выбитые на камне, и очень галдели. И это в выходной день в огромном мемориальном комплексе! Правда, дождик слегка моросил…

Второе, что поразило Артура, было огромное влияние средневековья на современную Европу. Со школы у Артура сложилась простая историческая схема: века до 5-го была Римская империя, потом тысячу лет был мрак Средневековья, когда не происходило ничего, потом началась Эпоха Возрождения. А тут оказалось, что именно Средневековье сформировало современную Европу.

Ехал по дороге на скутере, смотрел по сторонам, собирался уже возвращаться и искал, где бы развернуться. Вдруг у скутера заглох двигатель. Скорее всего, какая-нибудь ерунда, чему тут ломаться… Артур слез со скутера, подкатил неисправный «самокат» к краю дороги и прислонил его к ограждению. Присел на корточки и стал смотреть, где у него что… Как учил Николай Михайлович Чистяков? Бензин, зажигание. А, вот, колпачок высоковольтный соскочил со свечи. Артур взял в руки болтающийся высоковольтный провод, осторожно освободил застрявший в соседних железках колпачок и аккуратно надел на свечу…

Рядом с ним остановилась машина, Артур повернул голову. Из автомобиля «Фольксваген Пассат» вышел невысокий мужчина лет сорока и направился к Артуру.

— Good afternoon! Can I help you something? — спросил мужчина.

«Все говорят с иностранцами по-английски! — подумал Артур. — Памятник изобретателю эсперанто в Вене пора сносить…»

— Good afternoon! I am OK! — ответил Артур, полагая, что скутер теперь заведется.

В это время из машины вышла симпатичная брюнетка тех же лет, что и мужчина, наверное, жена, и тоже направилась к Артуру. Видимо, дама сначала не хотела выходить, а потом не выдержала.

— А то я смотрю, русский парень терпит бедствие. Думаю, дай, посмотрю, в чем дело, — продолжил по-русски мужчина.

— А как вы узнали, что я русский?! — спросил удивленно Артур.

— Ой! Не смешите мои тапочки! Тоже мне загадка! Здравствуйте, меня Алла зовут, — сказала подошедшая женщина.

— А я — Борис, — представился мужчина, несколько смущенный активностью жены, и стал объяснять. — Действительно, наших сразу видно. Как вы ковырялись в своем аппарате, как сидели…Только наши так делают…

— Интересно… — сказал Артур.

— Да, интересно, — сказала Алла. — Мы здесь живем 12 лет, и все-таки местные определяют, что мы из России.

Скутер завелся, Борис и Алла уехали, обменявшись с Артуром телефонами.

Новые знакомые показались весьма доброжелательными и приятными людьми. На следующий день Борис позвонил Артуру, и они встретились в Берлине. Артур думал, что придут оба, но пришел один Борис. Борис чувствовал себя обязанным показать вновь прибывшему Берлин. Первым делом пошли в пивную пробовать айсбан, свиную рульку. Но за обедом говорили не о Берлине. Артур спросил: «Как же вы оказались в Германии?» и Борис, соскучившийся по русскому собеседнику, стал рассказывать о себе.

«Мой отец умер, когда мне было 9 лет. Он был военным инженером «без поплавка», т. е. без академии, да еще с «пятым пунктом». По службе продвигался медленно, долго в капитанах ходил. Потом вдруг получил назначение во Львов директором маленького завода по ремонту медицинской аппаратуры, по сути — начальником мастерских. И тогда майора присвоили. Отец говорил, что теперь он «штаб-офицер» и «высокоблагородие». Приятно ему было, а то он уже стеснялся своего капитанства. Однажды его шофер ехал ночью по городу и задавил человека. Генерал вызвал отца, унижал его, грозился выгнать из армии без пенсии. Орал: «Доколе у нас будут продолжаться убийства русских людей по вине всяких Меламедов?!» Как будто это отец кого-то убил, а не солдат-водитель по неосторожности. Отец нервничал страшно, решил написать рапорт, уйти из армии. Но рапорт не дописал, умер от инфаркта…Мы с мамой остались жить во Львове, где под конец жизни служил отец. У нас была комната в коммунальной квартире, и мы с мамой были единственными евреями в доме. Били меня во дворе регулярно.

Ни я, ни мои родители не знали ни идиша, ни иврита, ни еврейской истории и никогда не ходили в синагогу. В церковь, правда, тоже не ходили, как все (или почти все) советские люди. Если бы не антисемиты, я бы сказал, что я — обычный русский мальчишка. Но я был еврей.

Еще одно обстоятельство делало меня не таким, как другие ребята во дворе, — я хорошо учился в школе. Поднимал руку, если знал ответ на вопрос учителя. У нас в классе это считалось предательством. Если ты что-то знаешь, то можешь конечно сказать, когда тебя спросят, чтобы не получить «пару». Но вызываться самому, сообщать учителю, что ты что-то знаешь, что-то учил, подчеркивать, что твои товарищи не знают ничего — это считалось подлостью. Поэтому все называли меня выскочкой. Я был изгоем: Иудой и выскочкой. Мама меня жалела. А ведь я не все ей рассказывал, но того, что рассказывал, хватало, чтобы меня пожалеть.