Владимир Лидский - Избиение младенцев

И вот одним несчастным февральским днём Кирсан подошёл к двери особняка дяди Менахема и ледяной рукой взялся за бронзовый дверной молоточек. Он постучал и ему открыли. Открыл сам дядюшка Менахем, не пожелавший, очевидно, тревожить экономку. Он как будто совсем не удивился подобному визиту, хотя вид Кирсан имел, мягко говоря, необычный. Впрочем, дядюшка Менахем, вероятно, давно уже привык к подобным типажам и потому, нимало не смутившись, спокойно осведомился:

– Чем могу служить, товарищ?

Сказал он это с тем же самым выражением, с каким говорил, бывало, «чем могу служить, милостивый государь?»

– Ты мне послужишь, тварь пархатая! – шёпотом сказал Кирсан и вынул из-за пазухи пистолет.

– Помилуйте, товарищ, – спокойно возразил дядюшка Менахем, – ведь это вы пархаты, грязны и нанесли в мой дом какой-то отвратительной заразы…

При этих словах он изящным жестом, преисполненным гордого достоинства и отточенным за десятилетия, поправил галстук-бабочку на шее, а потом вынул из нагрудного кармана бархатного халата благоухающий дорогими духами белоснежный платок и нежно промокнул лёгкую испарину, покрывшую, несмотря на прохладу прихожей, его выпуклый лоб. Но Кирсан ничего не услышал. Он поднял свой пистолет и приставил его дуло к переносице дяди Менахема.

И тут он увидел себя со стороны: вот он стоит в точно такой же позе, приставив пистолет к потному лбу пожилого человека в больничной пижаме, только вокруг него – не интерьер прихожей богатого и ещё не разграбленного особняка, а бедная казённая обстановка Мариинской больницы и с ним рядом – разгорячённые матросы и красногвардейцы, жаждущие крови и человеческого мяса. Рука его дрожит от возбуждения, и дуло пистолета ходуном ходит по влажному лбу жертвы. Он делает слабое усилие, нажимая на курок, и знает, что сейчас, вот прямо сейчас, через долю секунды чужая горячая кровь ударит в его лицо, брызнет обжигающими каплями, позволив испытать благоговейный ужас перед этим мистическим действом… и всё его существо содрогнётся в судорожном пароксизме, сильнее забьётся сердце и ослабеют ноги, он на мгновение потеряет сознание и волна тёплого, несказанного, невыразимого наслаждения накроет его… и ему станет легче… он посмотрел в глаза дядюшке Менахему и увидел, как…

… толпа грязных вооружённых людей быстро идёт по полутёмному коридору, сопровождаемая громадными уродливыми тенями. Тени пляшут на стенах и потолке, как чёрные дьявольские языки, слизывают пространство, глумясь и кривляясь. Лампа раскачивается в руках матроса, идущего впереди, и освещает путь всей процессии. Лязг винтовок и тихий мат сопровождают это шествие. Матрос Крейс из числа замыкающих пытается пробиться вперёд, в авангард матросской толпы, и глухо кричит, давясь эстонским акцентом. Подойдя к 27-ой палате, матросы останавливаются, замешкавшись, но стоящих возле дверей бесцеремонно расталкивают Кирсан и его товарищ Яков Матвеев. Кирсан изо всех сил бьёт ногой в дверь и врывается в палату. Шингарёв сидит на кровати, молится перед сном. Рывком Кирсан поднимает больного на ноги и впечатывает дуло пистолета в его высокий лоб. В нетвёрдом боковом свете керосиновой лампы видно, как на висках Шингарёва блестят капли пота…

Сидевшие в Трубецком бастионе бывшие министры Временного правительства, всё ещё не осознававшие до конца сущности происходящего и не способные выбраться из паутины иллюзий, всё писали и писали какие-то просьбы и петиции, а в конце ноября додумались до коллективного обращения к Председателю Учредительного собрания, в котором подтверждали верность правительству и костили почём зря большевиков, отказываясь признавать законность их власти. Узнав о петиции и намерении её опубликовать, большевики взъярились. Последовала отмена свиданий и передач, условия содержания узников ухудшились.

Почти одновременно свежеиспечённая ВЧК раскрыла кадетский «заговор», и Совет народных комиссаров немедленно издал декрет, объявлявший лидеров партии вне закона. Это означало скорое пришествие репрессий, вплоть до расстрелов, и все сразу поняли явный смысл большевистского декрета. Кадетским лидерам, депутатам Шингарёву, Кокошкину и князю Долгорукову также немедленно ужесточили условия содержания. Туберкулёзного Кокошкина посадили в сырую камеру, Долгорукова заточили в одиночку, припомнив вдобавок его руководящую роль в организации борьбы против большевиков в Москве, Шингарёву, больному, уже в летах человеку, накануне потерявшему жену и находящемуся в состоянии сильнейшего душевного волнения и апатии, отказывались предоставить медицинскую помощь. В конце концов, состояние здоровья Шингарёва и Кокошкина настолько ухудшилось, что большевистское руководство проявило, наконец, милость и разрешило перевести узников в Мариинскую тюремную больницу.

Между тем, флотский экипаж «Чайки», где обосновался Кирсан, ночи проводил в пьянках и оргиях, а днём выходил на охоту, чтобы добыть спирту, кокаину и денег. Здесь же находились матросы «Ярославца». Поздним вечером шестого января матросы упились до полусмерти и, сидя в экипаже, растравляли себя безумными разговорами о врагах народа. Из одного угла помещения рвалась захлёбывающаяся мелодия гармошки и раздавались страшные крики танцующих матросов, которые в диких плясках пытались избыть свою невыносимую тоску, в другом углу матросская пьянь терзала продажных девок и оттуда доносились вопли сладострастия и боли, а вокруг большого стола сидели со стаканами в руках потные расхристанные матросы и кричали, горячечно перебивая друг друга:

– Они нам, твари, пускай ещё за девятьсот пятый год ответят! Мы им вспомним «Потёмкина» и «Очаков»!

– А кто в товарища Ленина стрелял?

– Зря их, что ли, врагами народа объявили? Как есть враги!

– Резать их, товарищи!

– Карточки на хлеб останутся! Пусть дети его съедят, а не эти суки!

Кирсан, ещё с вечера медленно наливавшийся злобой, в который уже раз махнул полстакана спирта и вдруг почувствовал, как волна бешенства поднимается в нём и начинает захлёстывать его сознание. Он вскочил и, разрывая на своей груди тельняшку, заорал:

– Резать их, братишки, резать! Айда в Мариинку!

Распалённые матросы, повскакав с мест, ринулись к дверям.

Они бежали по улицам среди метельных вихрей в праведной революционной ярости, и колкий ледяной ветер жалил их воспалённые лица, острые льдинки впивались в щёки, и пурга пригоршнями бросала снег им навстречу. Они несли винтовки и револьверы так, будто оружие было их единственной религией, так, как носили свои кресты праведники веры – с гордым достоинством и фанатизмом; они знали, что применение этого оружия есть символ их служения божеству народного гнева, символ жертвоприношения во имя революции, и холодный металл смерти раскалялся в их руках и обжигал им ладони.

Читать дальше