И. Евстигней - Переводчик

– Но брат Даниил не одобрит этого! – вмешался Мишаэль. – Он не позволит нам это сделать, я уверен.

– Брат Даниил – замечательный человек, добрый и мудрый. Моё уважение к нему беспредельно. Но не всё подвластно его пониманию. Он всего лишь человек. Поэтому ему необязательно знать о нашей задумке… Но когда мы воплотим в жизнь замышленное нами, когда он увидит, сколько людей обратилось к свету благодаря тому, что мы разрушили обитель дьявола, он всё поймёт и одобрит, я в этом нисколько не сомневаюсь!

– Ты хочешь, чтобы мы разрушили башню… втайне от Даниила?! – похоже, Ханания и Мишаэль не верили своим ушам.

– Он уезжает вместе с царским двором на несколько недель из города, как раз до новогодних празднеств. Мы успеем всё подготовить.

Я внимательно посмотрел на своих друзей. Жаль их, конечно. Чудесные парни, искренние и добрые, правда, довольно недалёкие… но именно такие-то мне и нужны. На примете у меня есть ещё пара "наших"… впятером за два месяца должны управиться.

– Но как ты собираешься разрушить такую гигантскую башню – пятидесяти царских локтей в основании и стольких же локтей в вышину? [42]

Так-так, отлично, мы уже перешли к вопросам по делу. Значит, мне всё ж таки удалось их зацепить.

– Братья мои, зиккурат только кажется незыблемой твердыней. Помните, что сказал наш брат Даниил царствующему Навуходоносору о колоссе на глиняных ногах? Зиккурат – что тот же колосс. Он стоит на подземной реке, которая может смыть его в любой миг, и мы… мы только поможем реке это сделать. Мне известен способ. В один год я ездил с торговым караваном далеко на восток, туда, где живут желтолицые люди. Мне довелось узнать рецепт одной смеси – те люди называют её дымным порохом и хранят в строжайшей тайне. [43]Для этого нужно смешать три вещи – древесный уголь, серу и селитру. Потом эту смесь поджигают, и происходит огненный удар, который они называют взрывом. А сама башня непрочна. Я говорил со строителями – она сложена из глиняного кирпича, который высушили на солнце, а снаружи обложена обожжённым кирпичом и скреплена асфальтом. Нам нужно лишь разбудить при помощи дымного пороха подземную реку, и та смоет этого колосса, как песчаный домик.

– Но там же погибнут люди! Я не хочу быть убийцей! – воскликнул Ханания. – Я не желаю брать на душу такой грех!

О все сущие боги этого мира! Терпение, Накиру, терпение…

– Мы не будем убийцами. Мы разрушим башню на восьмой день новогодних празднеств, во время главной процессии, когда золотую статую Мардука вынесут из Этеменанки и понесут в Палату Судеб. Мы подготовим всё необходимое и, когда все люди покинут Эсагилу, [44]разбудим реку. Нужно лишь загодя всё подготовить…

– …Нужно лишь загодя всё подготовить, – задумчиво повторил я, отвернувшись к реке, чтобы Ханания и Мишаэль не могли увидеть, как по моему лицу расплывается счастливая улыбка. До сих пор не отступавшая от меня ни на шаг, замешанная на безумной тоске и испепеляющем холоде тревога, безжалостно выжигавшая мою душу, наконец-то ушла, уступив место чистейшему, как капля родниковой воды, и одновременно пьянящему, как глоток терпкого кровавого вина, предвкушению мести…

Тяжёлый, наполненный песчаной пылью воздух с трудом проникал в мои лёгкие, обдирая нежную плоть бронхов. Я с трудом сглотнул вязкую слюну и дёрнулся от обжигающей боли в виске. Чужеродный кусок металла, который вчера мне впаяли в левый висок – клеймо, которым свистящие метят своих рабов – излучал пульсирующую боль, волнами расходившуюся по всей черепной коробке. Кожа вокруг клейма набухла и натянулась. Мне очень хотелось ощупать пальцами изуродованный висок, но боль была настолько острой, что я побоялся к нему прикасаться. Ну и чёрт с ним, всё равно уже ничего не исправить, от клейма не избавиться – теперь уже на всю жизнь, да и стоит ли переживать, если эта жизнь продлится в лучшем случае пару-тройку месяцев?..

Я отполз от ржавой решётки, которая была намертво вмурована в стены грота. Выдолбленный в скальной породе, грот был метров пяти в ширину, а в высоту – если бы я сейчас был в состоянии подняться на ноги, то грубо отёсанный потолок почти касался бы моей головы. Откуда-то из закутка доносилось журчание льющейся воды – о как, здесь даже предусмотрена комната, вернее, пещерка личной гигиены?

Солнечный треугольник заканчивался в метре от решётки, а остальную часть грота заливала чернильная тьма. Я решил доползти до противоположной стены, но неожиданно наткнулся на чьи-то вытянутые ноги.

– Кто здесь? – вместо вскрика из пересохшего горла вырвалось глухое, похожее на уханье ночной птицы, ну или на речь свистящих сипенье. В ответ раздалась обрывистая фраза на скандинавском. К сожалению, скандинавского я не знал – не дошли в своё время руки разобраться в этом холодно-суровом сплаве шведского, финского и норвежского наречий.

Ноги исчезли, видимо, сидевший у стены человек подтянул их к себе. Второй голос говорил на грубоватом, словно перекатывают во рту круглые голыши, африканском наречии. Мне показалось, что это был кастовый говор моряков, но я не был в этом уверен. Переводчик, чёрт тебя возьми… профессионал… хорошо хоть способен распознать языки на слух. К счастью, третий голос звучал на почти родном французском:

– Привет! Как себя чувствуешь?

– Спасибо… как-то чувствую…

Мои глаза наконец-то немного привыкли к темноте, и я различил три смутные фигуры, скрывавшиеся от испепеляющего солнца в глубине грота.

– Крис, – представился мой собеседник. Он проворно пододвинулся ко мне и протянул руку. – Очень рад наконец-то увидеть здесь своего соотечественника. Хотя и не уверен, что слово "рад" уместно в данной ситуации.

– А я Алекс. Только я не француз, а русский…

– Но ты говоришь по-французски?

– Да, но я всего лишь переводчик…

Но вместо того чтобы отдёрнуть руку от мутанта-полуизгоя, к чему я был готов, чего ожидал по привычке, Крис лишь крепко сжал мою ладонь.

Здесь всё это уже не имело значения. Здесь не было наций, различий, границ… здесь была только общая тоска, кровь и смерть.

…Было жарко, почти невыносимо жарко всё время – утром, днём, вечером – кроме нескольких коротких часов в середине ночи, когда из бесконечных, бездонных нор, которыми были изрыты андские горы на самой границе с Патагонской пустыней, как из аэродинамических труб вырывались потоки холодного воздуха, приносившие с собой не столько прохладу и свежесть, сколько болезненный озноб, сотрясавший изнурённое за день тело.

Иногда в короткие минуты передышки я отыскивал куцый клочок тени, примащивался на него, закрывал глаза и вспоминал, вернее, пытался вспомнить зиму. Впервые я увидел зиму в четырнадцать лет, когда приехал в Россию из тёплого морского Гонконга, и с тех пор это таинственное чёрно-белое время года, когда весь окружающий мир словно замирал с обнажённой душой, навсегда напоило меня колдовским приворотным зельем. Как только на город обрушивались первые снегопады, приносившие с собой оглушающую ватную тишину и непостижимое для меня умиротворение, я начинал жить в сказке. Я мог часами бродить по городу, словно погружённому в светящийся изнутри сумрак, спускался по крутым изогнутым улочкам к набережной, а снег всё сыпал и сыпал, то щедро и ласково покрывая мою голову и плечи крупными хлопьями, то деликатно и вкрадчиво прикасаясь к волосам невесомыми снежинками, то яростно швыряя мне в лицо колючей стружкой. Я испытывал изысканный экстаз, ощущая, как морозный, чистейший до хрустального звона воздух пропитывает моё тело насквозь, до последней клеточки. Я бродил с глазами и душой нараспашку – и зима отвечала мне тем же… Это было самое сокровенное, самое интимное время года, время только для меня одного, время, когда можно было остаться с самим собой и с этим миром наедине…