Ринат Валиуллин - В каждом молчании своя истерика

– То, что у Буратино ноги не мерзнут.

– Надо же было додуматься выйти в одних тапочках. Тебе не холодно? – вынес Антонио мне приговор условно.

– Да нет. Я всегда так хожу. Магазин-то совсем рядом. Замерз, что ли?

– Ну так. Что ты хотел там купить?

– Яйца, хлеб, сыр, ветчину.

– Сказал бы мне, я по дороге мог зайти.

– Я так не могу. Ты же гость. Хотел напечь тебе своих фирменных блинов.

– А ты уверен, что в твоем магазине есть яйца?

– Есть, – открыл я перед Антонио дверь. – Я сейчас расскажу одну историю, она тебя согреет. Как-то когда я только начал водить, сбил человека на переходе.

– Ты?

– Да, я. У вас яйца есть? – обратился я продавщице, которая уже пристально изучала нас.

– Нет.

– Черт, хотел другу блинов напечь.

– Возьмите готовые, – поправила она свою прическу.

– А они съедобные?

– Весьма, пожарите минут пять, и готово. Вам с чем? Есть с мясом, вишней и творогом.

– Дайте всех по пачке.

– Так что там было с пешеходом? – все еще стоял брошенный мной на месте ДТП Антонио, когда мы выходили из магазина.

Я ехал не очень быстро, километров шестьдесят, ранним утром, откуда он выскочил, до сих пор не могу понять. Но успел нажать на тормоза. Что-то человеческое прокатилось по моему капоту, я остановился на обочине. Первая мысль: смыться. Со второй вышел, меня колотило. Мне показалось, что я вижу душу бедняги, которая отлетает и машет мне, уже осужденному за убийство. Странный утренний пешеход скрюченный лежал на асфальте, нервно теребя пакетик в руках. Я обрадовался:

– Ты живой?

– Черт, яйца!

– Что с яйцами? – нагнулся я к нему.

– Ты разбил мне оба яйца! – поднял он руку, от которой потянулась противная прозрачная слизь.

– Бл…, – отвернулся я, и еле сдержался, чтобы не вывернуло. Я отдышался: – Ну, давай в больницу, все расходы беру на себя, – помог бедолаге подняться.

– Тогда к магазину, с тебя четыре шестьдесят, – прихрамывая, двинулся к машине калека.

Странный человек покупал себе каждое утро на завтрак семьдесят граммов сыра, сто граммов колбасы, два яйца, это он мне уже потом рассказал по дороге.

– Счастливчик, – констатировал Антонио, когда мы уже зашли в подъезд.

– Кто?

– Оба! Как я тебя понимаю, – усмехнулся Антонио. – И его понимаю, а себя нет. Что со мной происходит? – полезла из Антонио откровенность, когда мы уже врезались в тепло, разуваясь и ломая каблуки о паркет в прихожей моей квартиры. – Никогда не видел в себе так мало мужчины. Чертова осень схватила меня за яйца. Напала какая-то хренотень, можно, конечно, назвать ее ностальгией, но это будет вранье: обнять некого, поцеловать некого, спать не с кем, ходишь один по лесу, а под ногами только палые прошлогодние чувства. Я даже не понимаю, что произошло, куда все подевалось. Ведь поцелуи всегда были нашим первым завтраком.

– А вторым?

– Второго не было, надо было бежать на работу, так и голодали друг по другу до самого ужина. И вот сейчас, когда она лежит в роддоме с моим ребенком, я все чаще задаю себе вопрос: – Люблю, не люблю?

– Ромашку дать?

– Лучше налей.

– Что-то ты раскис совсем, – накормил я продуктами холодильник из пакета. Затем достал холодную бутылку водки. – Может, сначала чаю? Согреешься.

– Хорошо, давай начнем с крепкого, – согласился он, устроившись за столом напротив окна.

– Вот как, по-твоему, выглядит модель идеальной семьи?

– Ложиться с женой, просыпаться с любимой. Зачем столько фольги, говори по существу, – освобождал я от упаковки блины и выкладывал на горячую сковороду.

– Я все время вспоминаю одну и туже бабу, которая у меня была на третьем курсе.

– Зачем ты засоряешь память? Надо вовремя избавляться от старой мебели.

– Да, но некоторых очень трудно забыть.

– Ты должен любить свою женщину, ту которая рядом, она этого заслуживает, если не хочешь, чтобы ее полюбил кто-нибудь другой. Женщина словно татуировка. Ее замечают: одни критикуют, другие любуются. А где она будет у тебя красоваться: на руках, на шее, на груди или ниже, зависит от щедрости твоей души и фантазии разума. Только помни, что если ты захочешь с ней расстаться, шрам в любом случае останется на сердце, если не у тебя, так у нее.

Неужели ты рассказал об этом жене? Зачем? Никогда не рассказывай женщине о других, если не хочешь чтобы это всплывало дерьмом в бурном потоке вашей любви, – зашел я ванную, вымыл руки, сполоснул свое сухое небритое лицо и вытерся.

Антонио уже сидел за столом. И листал попавшуюся под руки рекламную газету, из тех, что бросают в ящики бесплатно и без спроса. Я поставил разогреваться блинчики. Открыл форточку, закурил и стал внимательно всматривался в лицо друга, лицо человека, высушенного малым бизнесом, теперь вот Крайним Севером, куда он мотался постоянно по вахтам за копейкой.

– Так ты продолжаешь с ней общаться? – выдохнул я дым в сторону открытого окна, потом поставил на огонь чайник.

– Нет, то есть да, недавно нашел ее в Интернете, написал ей. Говорит, что до сих пор одинока.

– Да нет одиноких женщин, это все миф.

– Может, и так.

– Ты что, женщин не знаешь, возьми любую, ей же все время чего-нибудь не хватает: тебя, если ты слишком редко бываешь рядом, если тебя слишком много – то кого-то еще. Поэтому необходимо найти золотую середину, – отложил я сигарету и перевернул блины, которые теперь смотрели на меня манящим румянцем, источая приятный запах печеного теста.

– И где она, эта золотая середина? – закрыл газету Антонио.

– Там, где тебе не хватает ее, – в любовных разговорах с женщиной слова ничего не решают, пока не сделаешь из них предложение. А ты свое уже сделал. Повезло тебе с женой. Не перестаю удивляться ее мудрости, – попытался я усмирить накатившие на него эмоции. Что я мог ему пожелать, моему женатому другу? Только вновь обрести свою тихую гавань с выходом в открытое море.

– Да. Из всех женщин я выбрал самую умную, которая делает вид, что не знает об этом. Как твои подвиги, Геракл? Я давно хотел спросить о твоей испанской пассии? Еще общаетесь?

– Это же давно было. Ты бы еще мою жену вспомнил, – слышно было, как забурлила вода в чайнике. Я не дал ему засвистеть, выключив газ. Я пил этот ароматный напиток несколько дней и ночей, пока отпуск не кончился. Вернулся домой, а губы все жгло ее поцелуями, средиземноморскими, южными. После отлегло, остыло, – сделал я последнюю затяжку, затушил сигарету и закрыл стекло.

– Есть в жизни воспоминания, которые не остывают.

– Надо отдать ей должное, она была прекрасно сложена, будто сама природа аккуратно сложила все части ее гибкого тела в одну идеальную конструкцию, в один прекрасный футлярчик из теплой загорелой кожи, – подал я горячие блинчики в большой фарфоровой тарелке.