Ринат Валиуллин - Путешествие в бескрайнюю плоть

Всего несколько часов в одиночестве – надежда худела, вера рассуждала. Одна только мысль о смерти вызывала, как неотложку, саму смерть, а та уже мчалась по освещенным улицам извилин, к своему больному, зная, что сможет помочь ему только одним своим внутривенным взглядом, время её в пути – время для пациента на то, чтобы сойти с ума от собственного страха, который иголку за иголкой втыкал в остывающие конечности, подбираясь к столице государства – к сердцу. Оно птицей билось в груди и хотело выскочить из клетки, выломав прутья рёбер. Чем бы его заткнуть?

«Нет, так не пойдёт, – успокаивал я себя снова и снова, вслух, про себя, как угодно. – Тихо, тихо, тихо, надо успокоиться, а то я тут сдохну раньше от сердечного приступа, вот так уже лучше, всё хорошо, всё будет хорошо, скоро кто-нибудь придёт».

Дико хотелось повернуться на бок, ягодицы и части спины потеряли всякий смысл и чувства, я готов был поверить, что и они имеют чувства. Я вспомнил свою бабушку, которая перед смертью долго болела и полгода не вставала с постели, и которую нужно было переворачивать время от времени. «Чтобы не было пролежней», – объясняла мама, когда приставал к ней с вопросами: «А бабушка умрёт?». «С чего ты взял? Не волнуйся, скоро она поправится». И по лицу мамы растекалась акварель, она прижимала меня к себе, гладила по голове. Кто бы меня сейчас погладил… Я бы спросил у неё: «Мама, а я умру?».

А вдруг про меня забыли? От одной только мысли, от одного прикосновения к ней страх начинал расти на глазах и приобретать чудовищные размеры, играть на нервах, как на огромном органе, разрывая съёжившуюся душонку жадными зубами. Как губительна одна только мысль. Нет. Смерть – это не со мной, я не мог воспринимать её серьёзно, как и свою жизнь, просто жил, не придавая этому большого значения, пока не оказался в этом ящике в компании темноты, страха и смерти. Как её можно воспринимать серьёзно, пока жива надежда, в последней клетке мозга, даже если её уже давно не кормили и она, одичавшая, забилась в самом углу.

Я пил темноту большими и маленькими глотками, захлебываясь, словно нефтью из трубопровода, я вдыхал её, темнота пахнет страхом, я не знал, что страх вызывает тошноту. Жуть лезла в глаза, как ночь, которая никогда не закончится, и я чувствовал, что-то вот-вот меня вырвет чёрной пустотой на одежду, на воспоминания, на будущее, на свободу. Тем временем заблеванная свобода храпела в кубрике.

Одиночество раздирало изнутри, внутренний мир накрыло атомной войной, каждый атом тела просил свежего воздуха, цепную реакцию ущербных мыслей трудно было сдержать, её нарастающий гул отзывался тахикардией, пожаром в сердце, который было не затушить проталинами слёз на висках. Но в этом вонючем ящике не было даже места, чтобы угомонить как-то испуганное, скачущее сердце. Я не думал, что так страшно умирать, я не хотел об этом думать. Обычно взгляд упирается в стены, в дома, в горизонт, темнота не могла быть той опорой, взгляд проваливался в темноту.

Меня стукнуло об стенку гроба от толчка, машина резко затормозила, водитель выругался:

– Блин, кот какой-то выскочил, прямо под колеса, откуда здесь коты?

– Кот? – посмотрел в лобовое стекло второй. – По ночам их полно везде, да и сама ночь напоминает мне кошку, такая же скользкая и независимая, кажется, они делают её ещё чернее.

– Мне показалось, этот кот разговаривал по мобильнику. Бред какой-то, возьми руль ненадолго, что-то у меня взгляд замылился, передохну.

– Да я уже держу.

Гроб был открыт, и я мог видеть, что машину вели двое. Автомобиль покачивало, скорости не чувствовалось, смущало только то, что у него было два металлических руля, приглядевшись, я понял, что это – самые обыкновенные задвижки от трубопроводов, мужчин было видно плохо, но голоса мне показались знакомыми. Один из них смотрел в боковое окно, другой вглядывался вдаль… В динамиках надрывался Робертино Лоретти с песней «Аве Мария».

– Ты всё на запад смотришь? Что там, Борис?

– Да, хорошо там, наверное, солнце всегда на запад уходит, я ему верю, все солнца уходят на запад.

– Кот, кстати, тоже на запад двигался.

– Уйти никогда не поздно, Алекс.

– Ему не было и восемнадцати лет, а он уже ушёл со сцены, и слава на всю жизнь осталась, и деньги.

– И мне бы хватило восемнадцати лет.

– Сценизма-то понятно, а вот цинизма?

– А чего ушёл?

– Голос потерял.

– Такой принципиальный. Хотя каждый из них решающий, голосов всегда не хватает.

– Хорошо поёт.

– Итальянцы все поют.

– А этот хорошо.

– О чём, интересно?

– Что-то про Марию. Ему нравится её новая ава…

– Видимо, любит он её.

– А она не очень. Как играет на связках его души, стерва.

– Кстати, что ты аву не обновишь? Всё время одинаковый какой-то.

– Не одинаковый, а стабильный, это разные вещи.

– Даже государство меняет раз в четыре года.

– Оно не только аву меняет, но и друзей тоже. Я вот всё думаю, как можно не любить человека с таким голосом?

– Да, запросто. Может, он беден.

– Ты думаешь, если человек беден, то его и любить некому?

– Не знаю, а кому он нужен – бедный? Отечество бедных не любит, общество тоже, родственников сдувает, любовь сохнет, вот тебе нужны бедные друзья?

– Нет.

– И мне не нужны.

– А ты что думаешь, Фолк?

– Думаю, что правительство начинает любить только в случаях глубокой депрессии, кризисов, когда ему худо и нужна поддержка. Перед выборами очень любит. Чрезмерная его говорливость лишь предупреждает о надвигающейся опасности. Или в случае вооружённых конфликтов, когда нужно пушечное мясо. Правда, джойстик национальной гордости в последнее время барахлит. Вера не бездонна. Что касается Родины, то здесь любовь безответная: либо ты её любишь, и она тебе изменяет, либо она тебя любит так, что ты вынужден изменить ей, покинув её.

– Вот тебе что нужно от правительства? – развернулся в мою сторону Алекс.

– А что нужно обычному человеку? Работу любимую, денежную, дом с удобствами, где я, сытый, смогу размножаться.

– Не так уж и много.

– Но ведь и этого нет.

– Думаешь, дело в государстве?

– Да, не любит оно свой народ, да и как оно может любить, если бесчувственность давно поразила его мозг, с самого начала карьеры. Вы скажете, так и должно быть, слишком большое тело у нашего государства, и им трудно управлять, но ведь правительство же взялось за это… И не отпускает, не глядя на то, что дела идут скверно, точнее сказать – хреново.

– Дела и раньше не шли хорошо.

– Прошлое, история – не аргументы, всё валится из рук, из-за того, что никто и не берётся, потому что, пока посчитают личную выгоду и посоветуются с командой, время уходит, не попрощавшись, не оставив записки, куда оно ушло. Водитель не отдаёт руля, пока у автомобиля есть бензин… Или газ.