Михаил Армалинский - Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

– Ему Коко рассказала про родинку!

N. подняла голову и, всхлипывая, сказала:

– Это точно она! Когда я была маленькой и только стала сама ходить на горшок, Коко тыкала пальцем мне в родинку и говорила, что это кусочек говна пристал.

Тут мы все расхохотались, и я стал молить прощения у N.

Юный супруг, почувствовав страсть к чужой женщине, впадает в панику: «О ужас, я разлюбил жену!» – и, что самое глупое, объявляет об этом жене. Он благородно покидает брачное ложе и ебет где-то новую пизду день и ночь. Потом он начинает чувствовать, что любовница осточертела ему куда больше, чем жена, и что, по сути, он никогда не переставал любить жену. Он возвращается к жене, которая, покобенившись, принимает его в мягкие объятья.

Когда же он опять прельщается новой пиздой, до него доходит, что страсть к другой женщине ничуть не уменьшает его любви к жене, а, наоборот, подстегивает ее и что говорить об этом жене вовсе не следует. Неопытность отождествляет любовь со страстью. Но зрелый муж знает, что там, где любовь, там нет страсти, ибо любовь длится, а страсть – мрет. Основа любви не приспособлена для страсти, которая селится только на ее поверхности. Торжество любви в сопротивлении страсти, возникающей к нелюбимой женщине, а слава любви – в смирении перед смертью страсти во имя верности. Любовь в развитии своем целомудренна, ибо отлучает от себя страсть.

У меня хватило ума додуматься до этого, но не хватило характера, а следовательно, и любви, чтобы удержаться от соблазна новой жизни. Ведь новая женщина – это новая Ева, новая жизнь. Всякий раз, когда предо мной открывается невиданная пизда, новая жизнь распахивается перед моими глазами, жизнь полная приключений и захватывающих чувств. Срок новой жизни может быть пять минут, а может быть и месяц, но в любой из них есть все жизненные этапы: рождение, юность, зрелость, старость и смерть. Мое рождение происходит не из пизды, а в пизду, и в ней я воспроизвожу утробную жизнь, которой жил до своего рождения. Наши судороги подобны родовым схваткам, но для страсти – это роды в смерть. Так что погружение в пизду – рождение, а выход из нее – смерть. Такова жизнь страсти. Но есть еще и зачатие страсти, которое происходит в утробе сердца от соития взглядов, и есть еще воскрешение страсти из смерти. И все это тайна великая.

Если ты решился не изменять жене, то самое тяжелое – это согласиться, что уже никогда (жуть берет от этого слова) не испытать трепета перед новой пиздой. Есть «никогда», с которыми мы ничего поделать не можем, а должны с ними сжиться: «никогда» молодости, «никогда» красоты. А вот обет верности – наша воля. Для невинного юноши обет верности соблюдать легко, ибо ебля для него не существовала раньше и есть награда за верность. Но я-то знал, что пизда доступна за деньги, за похоть, а не только за верность. Мой образ жизни изменился так резко, что я был как рыба, выброшенная на берег, которая, может быть, лишь первое мгновенье испытывает новое приятное ощущение – тепло от солнечных лучей, но потом начинает задыхаться.

Женитьба стала для меня чудовищем, которое завлекло доступностью и законностью пизды, а потом убило трепет к ней привычкой и с помощью обета верности не допускало оживить трепет другими пиздами. Я отрубил одну голову чудовищу. Но у него осталось еще две: верность жены и дети.

Не всегда я осмеливался идти навстречу предсказанной мне судьбе. Не пошел бы и теперь, да честь вынуждает. Признаюсь, что бегал я от белокурого офицера на балу, ибо смотрел он на меня с наглостью. Помню, как я сторонился белокурого Муравьева. И теперь бы убежал, будь я холост.

На балу Геккерен подошел ко мне и подал записку, сказав, что это исключительно важно. Я решил посмотреть, до какой степени он готов унизиться, чтобы уладить дело. Мне было легко, ибо я решил идти до конца при любых обстоятельствах. Я будто бы нечаянно выронил записку, принимая ее. Видя, что я не делаю движения поднять ее, Геккерен, кряхтя, нагнулся сам, поднял записку и опять протянул ее мне. «Напрасно трудитесь, барон, – сказал я и снова бросил ее на пол, – я вас еще не так унижу». Я видел, что ему стоило большого труда сдержать себя и не броситься на меня. Я рассмеялся ему в лицо, повернулся и ушел.

Теперь я мучаюсь любопытством: что же было в той записке?

Сила магнетизма присуща не только глазам, но и пизде. Сперва я не могу оторвать от нее взгляда, затем я выполняю ее приказание ебать ее, а потом она погружает меня в сон. Но, говоря серьезно, моя страсть к магнетизму так ничем и не увенчалась. N. не желала поддаваться моим опытам. Турчанинова научила меня приемам магнетизма, и я хотел с их помощью разжечь потаенные страсти у N. и выведать ее мысли. Но она не желала сосредоточиться, ее разбирал смех, а у меня в конце концов не хватило терпения. Мой хуй магнетизирует лучше, чем я.

С N. получилось бы то же самое, что и с Лизанькой, которую я когда-то взял с собой в Михайловское. N. не знала бы, что с собою делать, маялась бы и тосковала, а я бы писал, без всякого желания развлекать ее. Потому я просто боюсь брать N. в деревню. Для меня же отказаться от света это значит отказаться от источника, из коего я вылавливаю красавиц, что, помимо пизды, обладают роскошным ее обрамлением, отсутствующим у женщин из простонародья.

Когда я впервые увидел Дурову, я сразу уверился, что она гермафродит. Не будь она такой старой, я бы ее соблазнил – уж очень любопытно посмотреть, что там у нее между ног. Она говорила о себе в мужском роде. Жила она в дрянном номере у Демута, и я предложил ей перебраться на мою квартиру, так как мы жили тогда на даче. Я все примерялся, как нагряну к ней и уговорю раздеться или пойти со мной в баню. Ее преклонение предо мной настолько очевидно, что я бы без труда склонил ее к этому. Но переселение ее сорвалось, и это было к лучшему.

Закончив свой визит к ней, я решил поцеловать ей руку. Дурова покраснела до корней волос, а я почувствовал себя Дантесом, целуя руку женщине, которая считает себя мужчиной и представляется Александром Андреевичем.

В любом из нас есть избыток хорошего и дурного. Счастье семейственное, уважение и любовь супругов высвобождает чувства добрые и удерживает проявление дурных. Но лишь увянет любовь, исчезнет уважение, как говно начинает переть изо всех дыр.

Пыл, нетерпение, дрожь – вот что убеждает меня, что я еще жив.

Нередко ко мне приходила мысль: а что, если N. умрет от родильной горячки? Сквозь ужас от этой мысли я спокойно представлял мгновенное освобождение ото всех забот. Детей я бы отдал на попечение Ази, государь простил бы мои долги, устроив обеспеченную жизнь для детей N. Нет, это не горячая мечта, это холодная мысль, и посему я от нее легко избавляюсь и даже не корю себя. Я уже давно перестал пугаться святотатственных мыслей, которые заглядывают в мою голову.