Виктор Меркушев - Перламутровая дорога

Ждан старался не оглядываться, чтобы лишний раз не встречаться с Петровичем взглядом. Глаза Петровича редко представлялись Ждану осмысленными, кроме того было в них что-то невероятно жалкое и пристыженное, а бесконечная речь его, по сути, была ничем иным, как вечным самооправданием, хотя никогда Петрович не давал волю своим воспоминаниям, словно бы не было у него никакого прошлого и не существовало даже самой обыкновенной, заурядной биографии. Ведь если разобраться, думал Ждан, то кто из нас не «Петрович», и единственно о чём каждому будет уместно вспомнить, так это об упущенных возможностях и о времени, растраченном по пустякам. Но случается и другое, когда от земли тебя отрывает неизвестно откуда взявшаяся лёгкая волна, и ты свободно устремляешься ввысь, высоко-высоко, откуда становятся неразличимы все твои обиды и промахи, где вокруг только глубокая синева и отсутствие силы тяготения. Люди по привычке это состояние называют счастьем, хотя как отличить его от вдохновения, устремлённости или чистого созерцания? Возможно, именно здесь заключён сокровенный смысл существования человека, а весь, прилагающийся к судьбе, скорбный список утрат и несвершений – лишь случайная величина, нелепое недоразумение, ошибка, от человека независящая, ведь говорил же древний мудрец, что человек измеряется не от земли до головы, а от головы до неба. Тогда выходит, что всякий человек – счастливчик, раз уж ему случился такой шанс – быть. «Постой, постой, – что-то внутри Ждана не желало соглашаться с подобным рассуждением. – А как же «чаша» бытия и его дикость, несуразность и сомнительность. Разве это – случайность или ошибка?» Ждан старался гнать от себя такие мысли, но присутствие Петровича не позволяло им исчезнуть.

«Вот Петрович уж определённо – счастливчик, – пытался убедить сам себя Ждан, – он уж точно не чувствует вокруг себя смрадного дыхания жизни, не ощущает сосущей пустоты бытия и не осознаёт тщетности и бесполезности человеческих усилий в противостоянии судьбе. Да и нет у него ни сил, ни желания для такого противодействия, он, напротив, стремится плыть по её течению, оказавшись в согласной стае таких же, как он, непротивленцев. Не знать, не жалеть, не помнить! Разве это не исчерпывающая формула счастья».

Ждан не отводил глаз от уходящего вглубь острова плоскогорья, ожидая увидеть знакомый перламутровый блеск. Но вот уже показалась разноцветная мозаика прибрежных камней, но дороги видно не было. Впереди ворочалось около остроконечных островов тяжёлое море, а сзади, на сколько хватало взгляда – тянулась серая каменная пустыня. Однако там не было никакой дороги.

– Петрович, а Петрович! Ты же знаешь про дорогу, – Ждан так резко обернулся, что Петрович смешался, попятился, и с его лица исчезло привычное глуповатое выражение.

– Ведь знаешь! – Ждан испытующе смотрел в его глаза, но там не читалось ничего, кроме недоумения и непонимания. «Во, чёрт, и верно не разумеет, – подумал Ждан. – А кто плёл мне ахинею про «выложенный пятачок»? Значит, знает или же забыл? Но как такое вообще можно забыть!» Ждан отвернулся и вновь посмотрел на выбранный им мотив. Всё вроде бы было на своём месте и остроконечные шхеры, и разноцветная каменная река, но какое-то преображение произошло и здесь. Что именно изменилось – сказать было сложно, но натура более не занимала его, не манила своим очарованием, не влекла за собой, не просилась на холст. Всё также бились о берег зелёные волны, свистел ветер, блуждая между карликовых стволов, также несли свою гранитную мощь навстречу будущему разноцветные ледниковые валуны, и небо точно также цеплялось за неровные края островов. Но что-то исчезло, потерялось, и Ждан не мог понять, отчего же он избрал именно этот природный мотив. «Странно, что я вообще здесь», – подумал Ждан и сам удивился своему недоумению.

«Может быть, и вправду не было никакой дороги, – размышлял Ждан, перебирая кучу хлама, сваленного в пыльной кладовой. – Тем более что никто о ней ничего не знает и всякий, слыша мои расспросы, в искреннем недоумении делает удивлённые глаза». Ждан даже уже не мог поручиться за то, что Мышалый действительно рассказывал ему о дороге, как и не мог быть уверенным в том, что всё, за что держалась его память, происходило на самом деле. Ведь бывает же так, что воображаемое событие оказывается ничуть не менее ярким и значительным, нежели реально произошедшее. Бывает, только вот Ждан ясно помнил, что в этой кладовой он видел серые амбарные книги, прошитые суровой льняной нитью и длинные бланки, испещрённые унылыми непонятными значками. Но не было здесь сейчас никаких бланков и прошитых амбарных томов, а в руках Ждана оказывались то детские тетрадки, исписанные аккуратными буквами и ровными палочками, то странные альбомчики с простецкими стишками и наивными вырезками из старых журналов, то довоенные книжки в стертом рыхлом картоне или вовсе что-то несуразное, вроде промасленных колесиков и колец белого фетра, очевидно, служившего фитилём для керосиновой лампы.

– Ну ты, братец, и фантазёр, – глубокомысленно растягивал слова Мышалый, стараясь демонстрировать умудрённую опытом невозмутимость, что делало его немного похожим на бывалого капитана. – Ну какая же здесь может быть дорога! Здесь только вечная мерзлота и свободные камни.

«И верно, какая тут может быть дорога! Не может здесь быть никакой дороги, да и его, Ждана, тоже вполне возможно не существует, ибо, как знать, быть может, неправ был старина Декарт и не всегда мышление – это верный признак существования». Впрочем, такое предположение Ждан не считал абсурдным хотя бы оттого, что люди никогда не узнавали в нём того Ждана, каким он видел себя изнутри.

Единственным временем, когда Ждан не ощущал никакого раздвоения и представал таким, каким он был на самом деле, было детство. Наверное, потому, что детство всегда свободно от различного рода сверхценных идей, предвзятости и обособления от окружающего мира. Лишь там, в детстве, можно попросту «быть», а не «казаться», «жить», а не «существовать». Смеяться, когда смешно, не жалеть о прошлом и не страшиться будущего.

Ждан не помнил, когда в нём поселился этот странный человек без лица и без возраста, единственной страстью которого была живопись. Только с тех пор Ждана начали отождествлять исключительно с ним, и лицо Ждана, тогда ещё избыточно улыбчивое и открытое, принималось за лицо этого, невесть откуда взявшегося, господина. Иногда Ждану казалось, что они с ним ровесники, только вряд ли к нему подходило такое определение как возраст, ибо он знал первых строителей Иерихона и был свидетелем гибели Трои, видел безумствующего Нерона среди роскоши Золотого дворца и мог подтвердить правоту тех, кто убеждён, что «Слово» написано русским дружинником, постриженным в монахи. Нельзя сказать, что такое соседство угнетало Ждана, но он хотел бы всё-таки знать, зачем и почему этот человек выбрал именно его. Отсюда-то и исходило нежелание Ждана участвовать в любых разговорах о творчестве и живописи, тем паче не мог Ждан принимать применительно к себе никаких зрительских оценок, ни от поклонников, ни от противников. И всё бы ничего, если бы не исключительная требовательность «пришельца», его неистовое упрямство и целеустремлённость. По сути, только он распоряжался отпущенным Ждану временем, ему были неинтересны забавы «сверстников» и часами Ждан просиживал в библиотеках и пыльных рисовальных классах, копировал в музеях классиков и без устали писал этюды. А где-то там, где жили его «свободные» одногодки, кипела совершенно иная жизнь. Ждан и жалел и не жалел о ней, особенно он стал забывать об обыкновенных человеческих радостях, когда в своём внутреннем пространстве стал различать взгляд своего невольного соседа. У него были радужные мерцающие глаза, напоминающие перламутр, с неподвижными чёрными зрачками, колючие и безжалостные. Но было в них ещё что-то. Этого «что-то» нет в человеческом языке, и именно оно и примиряло Ждана с той жизнью, которую он был вынужден проживать.