Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть третья

– Живой ли Петр сейчас? – вряд ли, – продолжала она. – После твоего рождения я его не видела. Он к нам ходил, пока папа был живой. Или в мае приходил, или в конце июля, когда они ушли воевать. А когда папа умер, и мы с твоим отцом поженились, Петр ходить перестал… Он израненный весь был. Его два раза в год откачивали в больнице. Жена от него ушла, потому что не было детей. И курить он не бросал, хотя ему запретили…

– Я один раз его видел, – включился отец. – Как раз в июле он приходил. Духота была страшная. Мама тогда беременная была, ей схудилось, она лежала. Он принес с собой поллитровку, и мы с ним посидели на веранде, поминали деда и Николая. Бабушка нам капустки принесла, помидоры, и тоже с нами присела.

– Мне он говорил, – продолжал отец, – что вообще не понимает, почему Николай погиб. Во-первых, он умный был, и судьба ему была стать офицером. А еще он рассказал, что у Николая был дар предвидеть события. Он хорошо дрался, но опасные драки умел избегать и другим подсказывал. Петр случай рассказал про парня из их класса. Парень был из семьи вора. И у ребят из-за него приключилась стычка со шпаной. Считая Николая, их было пятеро. И парнишек воровских было пятеро. И должны были воры их порезать. Но Николай так вывернул дело, что спровоцировал самых горячих, и все закончилось кулаками. Помахались, разбили по две морды и успокоились. Поэтому он считал, что Николай только в исключительных обстоятельствах мог погибнуть. В военкомате его тоже сразу отобрали. Они ведь вместе надеялись воевать, всем классом, а их разделили, кого куда. Николая единственного определили на курсы.

– И вот что он спрашивал: почему за два последних месяца Николай ни одного письма домой не написал, хотя раньше писал письма каждые две недели? Почему? На него не похоже. Так вот Петр говорил, что по курсантским курсам ходили разные купцы и сманивали ребят на интересные дела. Он считал, что его сманили разведчики, подучили и забросили за линию фронта. Я даже думаю, что этим он внушил бабке, что Николай мог выжить. Она же ничего другого не хотела слышать про него. Мол, раз в первой похоронке было «пропал без вести», то он мог попасть в плен, потом сбежать на запад, а оттуда уже никак о себе весточку не подашь.

Степные пейзажи сменились саратовскими горками с рощами.

Число запрещающих обгон знаков увеличилось, антирадар непрерывно пищал. Машины на двухполосной дороге выстроились колоннами. Устав обгонять, Волин решил, что они не торопятся, и поехал, как все.

Родина отца Волина стремительно приближалась, и он на глазах оживал, повторяя вслух с детства знакомые названия населенных пунктов, которые Волины уже проехали, и которые им еще предстояло проехать, и в очередной раз нагружая сына воспоминаниями о пережитом.

– Твой дед, мой отец, вернулся домой в феврале сорок четвертого. Его комиссовали после тяжелого ранения на Курской дуге. Я тебе не рассказывал, как он туда попал? На призыве сердобольная какая-то душа направила его в тыловую службу, – возраст, пятеро малых детей, – он вообще хороший психолог был, умел войти в доверие. В общем, когда Сталинград обороняли, он болтался в тылу, под Камышином. Недалеко от нас был, но домой не отпускали. Один только раз у нас переночевал, привез матери пару кусков мыла, тушенку и кусок ткани. И все было для него хорошо, пока он не попал под суд за воровство. Воровство организовало начальство. А у них с товарищем была задача переправлять сапоги и полушубки со склада на станцию. На станции его и взяли с парой сапог. Товарищ успел сообразить, что облава, и вовремя исчез в туалете, а отец зазевался и попал.

– Отец мой авантюристом был по натуре. Я его потом спрашивал, чего ты не отказался? Он говорит, а куда деваться? Там ведь серьезные люди воровство организовали, из тыла армии. И потом, ему тоже новые сапоги дали и полушубок. А пофорсить он любил. Чего, думает, отказываться? Уж очень все ловко идет. Авось, пронесет… Хорошо, сообразил вовремя все на себя взять. Пятеро детей в деревне, голодают, письмо показал, – мамка как раз ему прислала. Не выдержал, мол, хотел детям пшенички добыть. Дали ему два года и направили в штрафную роту. Как раз под Курск.

– Это второй раз его судили. А первый был в двадцатые годы. Он тогда был из первых комсомольцев в селе, собирал хлеб по продразверстке. Один раз они с парнями хорошо выпили и решили часть хлеба утаить, а не получилось. Но тогда без срока обошлось, только винтовку отобрали и из комсомола вышибли.

– А третий раз на него подал в суд колхоз после войны, хотел взыскать за зерно. Тут такая история получилась. Когда отец пришел к нам из госпиталя, кушать у нас дома совсем не было. Зерном ведь людям мог только колхоз помочь, а мы в колхозе никогда не числились. Хотя к разовым работам в войну, конечно, всех привлекали, кто хоть чего-то мог делать, и старших моих сестер тоже. Клавке нашей двенадцать исполнилось, когда война началась, так ее с самого начала звали то размытую дорогу подсыпать, то чего-то возить. Вальку тоже лет с одиннадцати начали на колоски брать. Когда их на зерно брали, нам даже хорошо было. Девчонки тогда рейтузы большие носили, в них они то триста граммов зерна принесут, то с полкило… Иногда мать еще в правление ходила пшеницу просить; ее жалели, помогали детям. Но все равно, то, что мать нам пекла, там запах только был от пшеницы. Основное было отруби, трава еще эта, как ее…, не помню, – разваленные такие клеклые комочки у матери получались странного цвета и вкуса, которые тебе не представить, как ни старайся. Отец разматерился, когда их увидел, подхватил костыли и поскакал в правление колхоза. Мы с Райкой притаились у окна, стали ждать, что будет. И вдруг видим чудо: отца на санях привозят, с мешком зерна! В правлении, наверное, решили, что когда он выздоровеет, то в колхоз пойдет работать. А он опять пошел на железную дорогу путевым обходчиком… Вот они и подали в суд, потребовали вернуть двести килограммов зерна, которые на нас были записаны.

– Тут отец испугался. Это я хорошо помню. Но ему адвокат помог. Адвокат его научил самого себя защищать, не бояться, когда слово дадут. Отец и попер буром. Мол, что делать матери с кучей ребятишек, которых она не может накормить? И что делать израненному солдату, когда он это своими глазами видит? И что родина, за которую он на фронте кровь проливал, это и колхоз тоже, который к нему претензии имеет. И что его дети с десяти лет в колхоз на работу ходили, когда их звали. А зарабатывали там только пыль вместо зерна, из которой вместо лепешек комочки получались, которые скотина не ела. В общем, когда адвокату слово дали, он и не говорил ничего. Мол, мне нечего добавить. Солдат сам себя защитил.

– И так вот отец всю жизнь колобродил, вечно попадал в истории! Ему доверяли, а он тоже был доверчивый. Года через три, как я женился, приехал на нашу жизнь посмотреть, – без вещей, в одной рубашке. Была осень уже, ветрено, не жарко. «Пап, а где твои вещи? Как домой поедешь?» – «Да тепло было, когда уезжал, не подумал про вещи». Потом уже рассказал: сошелся в поезде с товарищами, выпил. Потом их до дома провожал, еще в пивной посидели. А когда очухался в чужом городе – ни товарищей, ни рюкзака, ни денег. Бушлат у меня был с работы, свитер водолазный оставался от армии, – отдал ему. Ему еще тогда наш толстокожий виноград понравился. Винограда много в тот год уродило. Бабка ему говорит: возьми в гостинец. Так он сбил себе ящик ведра на четыре. Я говорю: «Пап, да как ты его дотащишь?» – «Что же я пустой приеду? А так всех угощу».