Ирина Щеглова - Родовое проклятие

– Пойду, примерю, а вы тут без меня пока, – и убежала, как девочка, топая босыми пятками и громко хлопая дверьми. Мы проводили ее взглядами.

– Что ты готовишь? – спросила я у Евгении.

– Поминальный обед, – просто ответила она.

– Ты опять? Прекратите это все немедленно! И гроб этот уберите!

Я рванулась к выходу, она пошла за мной.

– Кто это? – спросила я, увидев с крыльца мужскую спину, согнувшуюся над гробом, установленном на двух табуретках.

– Сосед, Василий Павлович, – с готовностью объяснила крестная, – он нам сильно помог, гроб сделал…

– Пусть уходит, слышишь, – я повернулась к ней и громко сказала, – немедленно! Вместе со своим ящиком!

– Никак невозможно, – ответил мужчина, не прекращая своей работы, он заканчивал обивать гроб изнутри.

– Что?!

– Ты не понимаешь, – мягко сказала Евгения, – все уже решено, ты не можешь…

Авдотья протиснулась на крыльцо и встала, красуясь в новой рубахе, рядом со мной.

– А вот и покойница пожаловала, – мужчина выпрямился и смотрел прямо на нас.

– Где покойница? – ужаснулась я.

Но рядом со мной уже не было никого. Гроб с табуретками, крестная, сосед и бабушка непостижимым образом оказались на крыше сарайчика, где неугомонная парочка, уложив Авдотью в гроб, о чем-то горячо спорила. Я разобрала только, что нельзя хоронить в этой рубахе, надо платье, то, пурпурное…

Но я недолго находилась в замешательстве, я уже умела провожать. Я бежала к лестнице, а в голове не складывалось, только обрывки: «…ты не можешь… не понимаешь».

– Уйди! – крикнула Евгения.

– Мне плевать! – я толкнула соседа и он кубарем скатился с крыши – глухой удар, тело упало на землю: «Человек? – я удивилась, – только бы не убила!». – Бабушка, вставай! Как не стыдно! – Авдотья лежала, как колода, замерев и зажмурившись. На месте крестной стояло нечто похожее на крупную собаку с острой зубастой пастью, кожистыми крыльями и голой черной кожей, летучей тварь встала на задние лапы и сжав длинные суставчатые пальцы в кулаки с ненавистью уставилась на меня красными глазками.

– Ах, ты так! – и я подняла руки, выставив ладони вперед. Тварь задрожала и, отступив к самому краю крыши, полыхнула в меня огнем из раскрытой пасти. Я шла на нее, скороговоркой читая «Отче наш…». Она не выдержала, распахнула крылья и метнулась вниз, скользнула в провал в стене, и только я хотела рвануть за ней следом, как в сарае рвануло и мне пришлось отскочить от провала, чтобы не попасть во внезапно вырвавшееся пламя, меня обдало жаром, но через секунду все стихло.

– Ушел! – мне было досадно.

Соседа нигде не было видно. Я поднялась по лестнице к бабушке, она сидела в гробу и с ужасом оглядывалась. С трудом мне удалось вытащить ее оттуда, у Авдотьи не гнулись руки и ноги, видимо от страха. Кое-как мы спустились по лестнице, мне приходилось поддерживать ее снизу и уговаривать опускать ногу на следующую перекладину. Наконец, мы достигли земли, Авдотья плакала молча. Я перестала спрашивать, все равно она ничего не знала и не могла объяснить. «Как эта нечисть попала в дом? Была ли крестная, и куда подевалось тело соседа?» – вот вопросы, которые оставались без ответа.

– Иди в дом, замерзнешь, – мы поднялись на крыльцо, но зайти так и не смогли. Дом горел изнутри. В клубах дыма показался Егор с узлами в руках, он швырнул их подальше и крикнул:

– Не подходите! – потом снова кинулся в разгорающийся пожар. Авдотья заголосила и повалилась на груду тряпья, вынесенную внуком.

– Куда же я теперь? Куда?

Егор снова показался со спасенными вещами.

– Хватит, – сказала я.

– Ты мне снилась, – сказала я Евгении, – хорошо выглядела, в красной кофте…

– Правда? – она обрадовалась, как будто я сказала комплимент ей теперешней. Но мне хотелось сделать что-то приятное этой Евгении – настоящей, пьющей, рано состарившейся женщине, похожей на ту, разве что как отражение в пыльном, затянутом паутиной зеркале. Та была огнем, эта – осыпающимся пеплом.

Авдотья продолжала лежать в глубоком черном гробу, как и положено много пожившей старушке, и не было сомнений в реальности ее смерти.

Дом был залит апрельским солнцем и весной, проникшей в открытые двери, он еще жил для нас последний день.

– Ты с кем?

– С Андреем…

– А где он?

– Только что вышел.

Она опять заливается слезами, убирает от бабушкиных губ марлю, и к моему горлу подступают спазмы: запах! Вагонный запах в поезде «Осетия»… Я поднимаюсь и выхожу на воздух. За забором оживление. Вернулся Егор из церкви. Егор – непутевый сын Валентины, единственный из нас, кто был с бабушкой во время ее болезни. Он вылез из стареньких жигулей; лохматый, небритый, рубаха нараспашку, джинсы висят…

– Егорка, где батюшка? – кричит Валентина.

– В епархию уехал, – ответствует Егор, – сказал: «хороните, с Богом».

– Ну, ладно…

– Машина была? – спрашивает он.

– Нет еще.

– Привет, сестренка! – кричит мне Егор радостно, и мы тепло обнимаемся с ним. Почему-то непутевых в семье больше любят; или это только у русских женщин – жалостливая любовь к заблудшим и несчастным?

– Здравствуй, родной.

– Здорово, Андрюх! – трясет Егорка ладонь брата.

– Здорово…

Приехала машина. Пошли выносить бабушку. Я вместе со всеми носилась с табуреткой по двору. Поставили, они качаются.

– Перевернем…

– Давайте еще стул!

– Да, ничого, куды вона динэтся!

– Давайте стул!

– Вот, сюда, сбоку!

Поставили. В калитку стали проходить бабушки-соседки и рассаживаться на скамеечке у гроба.

– На воздухе цвет поменяла…

– Так всегда бывает…

Мы сидим на веранде и смотрим во двор сквозь давно не мытые стеклышки. Жарко. Я пью чай без сахара. Колюня сказал, что в сахаре мышиный помет. От крепкого чая мне становится плохо: тошнит и кружится голова. Люба тоже жалуется на головную боль. Валентина раздает нам аспирин. Я принимаю одну таблетку, хотя знаю: не поможет.

Пора. Гроб грузят на машину. Все наше немногочисленное семейство лезет следом. Высокий борт, женщины неприлично высоко задирают юбки.

– Ну, конец Вашим колготкам, – говорит мне шофер, но Андрей одним рывком забрасывает меня наверх. Рассаживаемся. Шаткие табуретки с доской сверху, напротив два стула. Егор с Андреем расположились на них. Я держу Женю, чтоб не свалилась за борт. Трогаемся.

– Одни старухи, – неожиданно говорит мне Женя, – указав, на провожающую толпу. Люди идут за нами до угла. Их много. Я смотрю на лицо бабушки, и мне кажется, что она улыбается. Чему?

– Оставшиеся в живых… – мне нечего сказать. Я знаю, что улица застраивалась после войны, все они были тогда молодыми, почти одногодки. Целая улица, уходящая улица…

Вперед пробиваются две женщины. Они сначала идут, а потом бегут за машиной.