Ирина Щеглова - Родовое проклятие

До кладбища мы идем пешком. Автобусы здесь – редкость. Женя с трудом переставляет ноги, у нее болит колено и еще: она проколола ступню. С ней все время что-то случается. Я вижу, как ей плохо, хотя с утра она опохмелилась. У нее слезятся глаза, насморк. Я стараюсь идти медленно, задаю дурацкие вопросы про жизнь, заранее зная на них ответы.

– Маме было 84, – шепчет Женя, – мне – 56. Неужели я проживу еще 30 лет?! – Мне невыносимо жаль ее. «Мы можем больше никогда не увидится!», – думаю я.

Ничего не изменилось со вчерашнего дня. Даже венки на месте, не украли. Раскладываем закуску и водку на маленьком столике у чужой могилки. Егор выпил и заплакал, Женя захлюпала носом…

Я смотрю на два холмика рядом: дедушка и бабушка; и только теперь понимаю, что детство кончилось, оборвались последние нити. Теперь мы взрослые.

Обратно мы едем на маршрутке. Повезло.

– Дом продавать не будем, – сообщает Валя, – мало ли что… А так – дом!

– Я огород посажу, – обещает Егорка, – редиску, помидоры…

Огород давно стал целиной. Улица Победа – самая крайняя в поселке, сразу за огородами заливные луга. В погребе каждую весну вода.

– Может, трактор нанять? – предлагаю я.

– Нет, тут трактор не пройдет, ему развернуться негде. Тут лошадь нужна, с плугом, – говорит Валя.

Мы стоим на болотистой весенней почве, опять ставшей лугом. В копанке замочено одеяло и коврик.

Они вспучивались и никак не хотели погружаться. Валентина уминала их черенком от лопаты:

– Пусть покиснут, надо же их как-то отстирать.

– Какая же здесь глубина? – спросила я.

– Метра полтора.

– Послушай, может быть просто выбросить это все? Некому стирать-то.

– Ой, не знаю, – Валентина положила лопату и пошла к дому.

Мы ждем Егора с Андреем, они развесят коврик на заборе, а одеяло Ленка обещала отстирать.

– Не нужна никакая лошадь, – деловито говорит Егор, – девки все вскопают, посадят и отстирают.

– Егорка, какие у тебя с ними отношения?

– Никаких… Жене не вломите, – просит он.

– Очень надо! А дети Ленкины где?

– В детдоме, – просто поясняет брат, – она лишена родительских прав.

– О, Господи!

Женя лежит навзничь на бывшей дедушкиной кровати. Напилась.

– И когда успела? – сокрушается Валентина.

– Все утро пила, ничего удивительного.

Сегодня Женя не поедет, она не транспортабельна. Егор обещает отправить ее в субботу. У нее кончается отпуск.

Валентина обнимает нас троих по очереди, приговаривая:

– Вы теперь все – мои дети. Я – вместо бабушки…

В электричке она засыпает на скамейке, укрывшись курткой.

– В России можно жить, если ты: философ, – Андрей загибает пальцы, – алкоголик, или распиздяй. Иначе, можно сойти с ума.

– И кем ты себя считаешь? – интересуюсь.

– Философом…

– А меня?

– Тоже, с элементами распиздяйства…

Мы смеемся.

Бабушке хорошо сейчас. Ее душа успокоилась, ее генетическая формула передана, ее молекула ДНК продолжает нести информацию… Уф-ф! Каждому – свое. А все об одном.

За столом мы рассказывали анекдоты. Совсем некстати. А мне казалось, что наша прародительница сидит за нашими спинами на старом сундуке и с интересом слушает.

Я рада, что дом не продается. Бабушка берегла его для нас. Зачем? У человека должно быть чувство родины, я так думаю.

В Подгоренском районе есть довольно странный обычай: когда в доме покойник, иконы из дома выносят. Бабушку Авдотью хоронили, тоже Николая-Угодника в сарай вынесли… Вынести-то вынесли, а внести… Ночью внук Егорка слышал тяжелые шаги, и, вроде, вздыхал кто-то; в доме было очень темно и невозможно понять, кто ходит. Но утром Егорка обнаружил икону на своем месте. Кто ночью внес забытый Образ?

Егор сидит на игле лет с шестнадцати, в короткие периоды просветления он пьет, все равно что: пиво, водку, самогон… У него скрюченные длинные пальцы, как у больных артритом, узкие маленькие ладони, сам он высок и худ до сиреневой прозрачности. Говорит быстро, захлебываясь, при этом тело его все время как-то клонится вбок. Глаза глубокие, как у старика; он страшен и красив одновременно, этой болезненной смертельной красотой, когда кажется: вот-вот умрет человек, настолько он хрупок, на грани реальности своей и нашей. Коснись – исчезнет. Такого нельзя любить, любовь уйдет, как вода в песок, пустота заполнится горечью, безысходностью, гнилой гибельной отравой. Она убивает любящих.

Она убила мать Егора – Валентину. Валентина пережила Авдотью на один год. Повесилась в стенном шкафу на бельевой веревке.

Была ночь, такая, что ни зги не видно, а потому очертания предметов проступали скорее по памяти. Толкнула покосившуюся калитку, боком прошла в образовавшуюся щель; слева холодная шероховатость – кирпичная стена гаража; справа штакетник палисадника, дальше темнее тьмы угрожающе наступает угол Дома…

Откуда взялась услужливая луна? Нет, это пятно желтоватого света от керосиновой лампы, оно движется, поднимается, делает мир зримым.

Ступаю несколько коротких шагов по рассыпающемуся бетону дорожки, но дальше мне путь заказан, прямо на дорожке, на двух табуретках стоит обширный черный гроб без крышки. Натуся с Авдотьей суетятся рядом, собираются укладываться на ночь. Натуся подсвечивает керосинкой, Авдотья стелит. Они словно и не видят меня, но Натуся поджимает губы, Авдотья же, бросив свои приготовления, уходит в темноту, туда, где раньше было крыльцо.

«Они не могут войти в Дом, ведь он горел, – думаю я, – но Авдотья продолжает сторожить его… Как же они тут живут? А если дождь, или снег, ветер? Можно, конечно, накрываться крышкой от гроба… Только они ведь такие немощные, а крышка тяжелая…»

Я думаю о них весь следующий день, и понимаю, что Дом необходимо восстановить. Только как? Как вернуть себе любовь и доверие тех, кого уже нет?

Иду в Храм, покупаю свечи, пишу записочки «О упокоении» с маленьким крестиком вверху листочка «Вам простые или заказные?» – негромко спрашивает женщина за церковным прилавком. «А какие лучше?» «Заказные, конечно…» «Давайте заказные» – тихо отвечаю, а потом стою и смотрю на маленькое пламя своей бескровной жертвы, молиться не могу: Он знает, зачем же обижать Его многословием.

Говорят, человек начинает по настоящему осознавать себя взрослым только после смерти близких. Пожалуй, я не успела еще до конца осознать свою взрослость. В течение года потихоньку привыкала к тому, что бабушки нет. Она умерла в апреле, в августе ушла Натуся, в январе не стало Маши, красавицы Марии, той, на кого я похожа, той, которая так и не стала моей настоящей бабушкой.

Мы с братом были у нее на сороковинах. Поехали сначала на Миусское кладбище, потом в Измайлово, где она жила.