Александр Проханов - Крым

– Ты что, немой? – спросил мужчина, вновь слепя фонарем. – Откуда свалился? Шел бы ты мимо.

Лемехов испугался, что его прогонят, и ему придется вновь влачиться в ночи, без ночлега и приюта. Беспомощно промычал.

– Пошли у батюшки спросим, куда его. – В руке у мужчины, попав в свет фонаря, блеснул топор. Фонари погасли, и Лемехов снова остался один.

Он начал засыпать, и ему казалось, что он поднимается на мерно рокочущем лифте, в их прежнем доме, на Тверской. И там, куда движется лифт, знакомые комнаты с большими светлыми окнами, из которых виден весенний бульвар, сверкающий фонтан, памятник Пушкину. У его подножья, словно рубиновые капли, – цветы. Лифт остановился, и голос из полыхнувшего фонаря произнес:

– Вставай. Батюшка велел тебя привесть.

В сенях горела тусклая лампочка, освещая бревенчатые стены и две двери, высокую и низкую, одну напротив другой. Мужчина толкнул низкую, пропуская Лемехова со словами:

– Пригнись, лоб расшибешь.

Лемехов очутился в светелке с нависшим потолком и лавками вдоль стен. Повсюду висели иконы, бумажные, в окладах из фольги. Горело несколько лампад, пахло церковным елеем и квашеной капустой. Здесь был и тот, кого Лемехов в темноте принял за женщину, на свету же оказался маленьким толстым мужчиной в черном подряснике, с безбровым, безбородым лицом и длинными волосами.

– Сиди тут. – Он указал Лемехову на лавку. – Покуда батюшка не кликнет. – И оба, бородач и безбровый, ушли, оставив Лемехова одного.

Тот сидел на лавке, почти спал, видя, как двоится, туманится зеленоватая лампада, отражаясь в тисненой фольге оклада. Горенка напоминала келью и, обилием икон, мамину спальню, и от этого Лемехову стало тепло и грустно. Он таял и улетал в сладком сновидении.

Но сон был прерван. В светелке появился бородач, с жилистой шеей, крепкими пятернями, почерневшими от огня и железа.

– Идем, немой. Батюшка велел тебя звать.

Прошли через сени и оказались в избе. Потолок был высок. Пол сплошь застилали цветные половики. В двух подсвечниках жарко пылали свечи. Сияли образа. Посреди избы стоял крупный плечистый священник в рясе и золотой епитрахили. Черные волосы были стянуты на затылке в тугую косу. Лоб был высок и бел. Смоляные брови почти срослись. В черной, квадратной бороде снежно белел завиток. Глаза пронзительно сверкали, словно в них горели две черных звезды.

– Отец Матвей, вот раб Божий, которого мы с Семен Семенычем подобрали… Немой, мычит как теленок.

– Ты кто таков? – спросил священник, сверкнув огненными глазами.

Сон Лемехова улетучился, появилась робость и готовность подчиниться повелению властного пастыря.

– Откуда? – повторил отец Матвей.

Лемехов слабо промычал.

– Из Ломакина, что ли?

Лемехов покачал головой и издал подобие стона.

– Не местный? Может, тамбовский?

Лемехов покачал головой.

– Хочешь сказать, из Москвы? – Отец Матвей оглядел Лемехова с головы до ног. Нечищеную сбитую обувь, грязный, пыльный, когда-то дорогой костюм, французскую сорочку, у которой ворот почернел от грязи. Весь его неряшливый, измученный облик, исхудалое, с провалившимися щеками лицо, на котором неопрятно топорщилась щетина. – Стало быть, к нам из Москвы?

– Может, вывести его за село и погнать? – Бородач с готовностью шевельнул черными могучими пятернями.

– Погоди, Федор, гнать. Его к нам Бог послал, чтобы вместе с нами спасаться. Берем его в наше малое стадо. Садись, раб Божий, – указал он Лемехову лавку, и тот послушно сел, понуждаемый властным огненным взглядом.

Нелюбезный бородач покинул избу. Отец Матвей скрылся за перегородкой, и оттуда послышался его рокочущий, тихо поющий голос. Лемехов остался на лавке, озирая избу.

В углу на божнице стоял большой застекленный образ Спасителя, горела лампада. На стенах висели иконы, бумажные, на дощечках, в дешевых латунных окладах. Все они размещались вокруг больших, в деревянном футляре часов, на которых пульсировала секундная стрелка. Бумажные розы, белые и алые, окружали часы. Лемехов слышал едва различимое тиканье. В дальнем углу стояли надетые на древко латунный крест, граненый стеклянный фонарь, лучистая звезда, – все, что выносят на крестный ход прихожане. Изба, в которой оказался Лемехов, была молельным домом или надомной церковью. Было странное чувство, что именно ее искал он в путанице дорог, к ней неуклонно приближался, меняя поезда и попутные машины, внезапно, без видимой причины, покидал утлый вагон, выходя на безымянных полустанках. И теперь он нашел эту обетованную избу с венком из бумажных роз, среди которых трепетно бежала хрупкая стрелка.

Стукнуло снаружи. Растворилась дверь, колыхнув пламя свечей. Порог переступила немолодая, грузная женщина. Торчали из-под платка седые прядки, у носа и рта темнели усталые морщинки, в руках был кулек. Не выпуская его, она перекрестилась на образ, тяжело сгибаясь в поклоне. Появился бородач Федор. Указал на лавку:

– Садись, Ирина. А этого раба Божьего мы с Семен Семенычем подобрали. Мычит как бычок. Значит, немой. Батюшка его с нами оставил.

Женщина поклонилась Лемехову и седа рядом, положив на колени кулек.

В избе появился Семен Семеныч, кругленький, как колобок, с бабьими белыми щеками. Ввел за собой высокого сутулого парня. Его лицо было одутловато и серо, глаза из-под низкого лба смотрели подслеповато, в руках он держал пластиковый пакет, топтался у порога.

– Ступай, Виктор, не торчи, как бревно. – Семен Семеныч направил парня к лавке, и тот сел, опустив пакет у ног.

Лемехов не удивлялся появлению этих людей, не задавался вопросом, куда они все снарядились. Он был среди них, его привел в этот дом невидимый поводырь, и все, что ни случится, будет принято им со смиреной покорностью.

В избе появлялись все новые посетители. Через порог перенес костыль худощавый человек с нечесаными волосами и синими, блуждающими глазами. Глаза взволнованно кого-то искали и, не находя, наполнялись слезной печалью.

– Егорушка, посиди давай, а батюшка скоро выйдет. – Семен Семеныч направил калеку к лавке, и тот неловко сел, не зная, куда деть костыль.

Вошла чернявая, похожая на цыганку женщина. На увядшем смуглом лице оставались красивыми пунцовые губы и лучистые глаза, которые были обведены темными больными кругами, а щеки начинала покрывать мелкая рябь морщин.

– На-ка стул, Елена. Нет, под часы не садись, а туда, к окну, – командовал Семен Семеныч, между тем как бородатый Федор скрылся за перегородкой, откуда звучали два рокочущих голоса, его и отца Матвея.

Отворилась дверь, и вошла маленькая молодая женщина с матерчатой сумкой. Кофта ее не сходилась на животе, который круглился, натягивал платье. Ее милое лицо сплошь покрывали рыжие веснушки, как это бывает у беременных. Серые глаза светились робкой надеждой, тихим умилением и виной, за свой живот, плохо застегнутую кофту, желтые, цыплячьего цвета носки и большие нечищеные туфли.