Александр Проханов - Крым

– Вы кто? – Лемехову казалось, что он теряет сознание. Его лоб буравило тонкое стальное сверло, погружалось в костную ткань, в студенистую мякоть, добираясь до потаенного центра, в котором мир выворачивался наизнанку и открывалась обратная сторона мироздания. Тончайший бур приближается к точке, из которой готово хлынуть безумие, бесформенное и бесцветное, превращая все сущее в неразличимый туманный хаос.

– Вы спрашиваете, кто я? – тихо засмеялся Верхоустин, и его глаза затрепетали лазурью, на которую пал ветер. – Я оборотень.

Он повернулся, сошел с дороги, перескочил обочину, прошуршал по белым цветам и скрылся. И некоторое время было слышно, как хрустит под его ногами валежник. И оттуда, куда он удалился, вылетела сойка, с трескучим криком перелетела дорогу, и на солнце сверкнула ее лазурь.

Он в изнеможении вел машину, боясь потерять управление, столкнуться со встречным потоком, исчезнуть в слепом ударе. Рублевское шоссе, переполненное машинами, липко тянулось среди вечерних сосен, нарядных билбордов, фешенебельных магазинов. Лемехов желал поскорее добраться до дома, повалиться в постель и забыться. Заслониться от кошмара каким-нибудь воспоминанием о лесной опушке, теплой сухой траве, в которой немолчно верещит невидимый осенний кузнечик.

Он въехал в Барвиху, миновал роскошные особняки, напоминавшие средневековые замки, барочные дворцы и мавританские крепости. Ждал, когда появится его ампирная усадьба, любимая ротонда, белоснежные колонны, медовый фасад. И был остановлен скоплением автомобилей, мечущимися людьми, красными пожарными машинами. Они дико выли, пробираясь по тесной улице, разбрасывали по сторонам панические лиловые вспышки.

Его дом горел, жарко, страшно, охваченный рыжим пламенем, которое шумно летело ввысь, увлекаемое могучей тягой. Пожарные машины окружили дом красными коробами. Пожарные в робах и сияющих касках тянули шланги, били в огонь розовыми струями. Газоны вокруг дома казались красными, задымленное небо было красным, и в него ровно ревело рыжее пламя.

– Куда! Куда! – рявкнул на Лемехова пожарный с рацией, заслоняя путь, пропуская мимо двух пожарных, разматывающих бобину с асбестовым шлангом.

– Мой дом горит! – отшвырнул он пожарного и ринулся к дому. Жар остановил его, не пускал. Он заслонялся рукой, смотрел, как мимо, волоча шланг, косолапят два пожарных в касках. Шланг был прорван, и из него била водяная дуга.

Лемехов, остановленный стеклянной стеной жара, смотрел, как горит его дом. Горит кабинет с любимыми фетишами, охранявшими его домашний покой. Горят библиотека отца и тетради его стихов, иные из которых он так и не успел прочитать. Горит комната мамы с иконами и лампадами и тем камушком, который она привезла со Святой земли, и той сухой розой, которую она укрепила у своего изголовья. Горит зимний сад с бассейном, в котором вскипают рыбы, и гибнет божественный цветок Виктории Регии. Горит араукария с пушистой хвоей, в которой притаилась тень матери. Олеандр с глянцевитыми листьями, в которых, прилетев с берегов Лимпопо, поселилась душа отца. Молодая пернатая пальма, в которую воплотился его нерожденный сын. Все это сгорало, и он остолбенел, приговоренный к чудовищной казни, которую вершила над ним судьба. Без воли, без молитвы, без слезного вопля он принимал эту казнь.

Он вдруг увидел, как из пламени, из-за охваченных огнем колонн выбежали мать и отец. Отец прижимал к груди младенца, а мать, воздев руки, тянула их к Лемехову. Одежда на них горела. Они были как факелы. Лемехов пытался крикнуть, пытался позвать: «Мама! Папа!», но во рту его чавкал ком слюны и слез, и раздавалось мычание. С этим мычанием и хрипом он ринулся им навстречу.

– Куда! Сгоришь! – Пожарный пробовал его удержать, но Лемехов вырвался, бежал навстречу любимым, издавая бессловесное мычание. В спину ему ударила мощная струя из брандспойта, толкнула вперед, опрокинула. Вокруг шипела, ревела вода, и он, теряя сознание, видя у глаз красные пузыри воды, мычал и стонал, забыв все людские слова.

Он был отсечен от прошлого, был извергнут из бытия, был отлучен от Бога. Он был проклят. Был беженец, погорелец. И у него пропал дар речи. Лежа на траве, среди кипящих пузырей, стараясь докричаться до отца и матери, он видел, как они сгорают в огне. Но вместо слов у него вырывалось мычание. Он больше не мог говорить, его мысли не превращались в слова, а останавливались в гортани, как бурлящий ком, от которого он задыхался, выталкивал его языком. Вместо речи раздавался животный рык. Он больше не пытался говорить, и мысли, не превращенные в слова, перекатывались в голове, как валуны.

У него не было привязанностей. Не было дома, друзей. Его гнал тупой ветер, больше не приносивший несчастий. Ибо их мера была исчерпана. Вместо боли он испытывал мертвенное безразличие. Он покорно отдавал себя тупому ровному ветру, который дул из невидимой дыры. Гнал его, словно он был ком сухой травы, пустой и легкий, состоящий из мертвых колючек. Летел в степи, перевертываясь, не умея нигде зацепиться.

Он уехал из Москвы наугад, вслепую, повинуясь тупому ветру, который перемещал его по вагонам, автобусам, случайным машинам. Оказывался на перронах незнакомых вокзалов, на глухих полустанках, в безымянных городках и селениях. Его волосы обгорели на пожаре. Лицо заросло щетиной. Костюм обносился. У него оставались карманные деньги, которых ему хватало на воду и хлеб. Но смазливая цыганка, приставшая к нему в электричке, обобрала его. Полицейские на вокзалах пытались его забрать, но при обыске находили паспорт и отпускали. Он мычал, и сердобольные люди давали ему денег и еду, которые он принимал без благодарности. Иногда из прошлого к нему прилетал случайный образ или лицо, но он не знал, что с ними делать, и они, покружив, улетали обратно, как нераспечатанные письма.

Теперь он катил в допотопном скрипучем вагоне, по разболтанной колее, которая затерялась в сиротливых пространствах, где-то между Тамбовом и Пензой. Поезд тащился медленно, с частыми остановками. Одни люди с тюками и сумками покидали душный вагон, другие, с такими же тюками и сумками, занимали их место на рыжих обшарпанных лавках. Лемехов, как во сне, смотрел на потные некрасивые лица, на унылые придорожные селения, на перелески, начинавшие сохнуть от жара, на поля, давно забывшие плуг, поросшие чахлым мелколесьем. Он не знал, куда и зачем едет. Он не убегал и не скрывался от постигших его несчастий. Не стремился туда, где может обрести утешение. Безвольно, сонно он кружил в путанице дорог, бесцельно расходуя оставшуюся ему жизнь, которая медленно иссякала среди однообразных пространств.