Владимир Качан - Опять ягодка (сборник)

Папины друзья, знавшие о его несбыточной космической мечте, как-то подарили ему на день рождения телескоп, в качестве визуального хотя бы контакта с бескрайней Вселенной. Но семья жила на втором этаже коммунальной квартиры, окна выходили во двор, так что из обеих комнат не было видно неба. Совсем. Только стена дома напротив. Поэтому подарок был если не издевательством, то, во всяком случае, бестактностью. Папа иногда ночами брал телескоп и выходил во двор со складной маленькой табуреточкой. Он находил там какой-нибудь уголок, смотрел в узкий прямоугольник неба, затянутый облаками, ждал просвета, направлял туда жерло своего телескопа и мечтал: о других цивилизациях, о другом мироустройстве, более справедливом, чем то, в котором он жил. Логично, что он дал дочери имя своего любимого созвездия – Кассиопея. А ласкательно – Кася. Дочь, однако, имя свое возненавидела с детства. Она вообще с раннего детства мало что любила. И мало кого. Если бы ее спросили, кого любит, она бы затруднилась ответить. И имя ненавидела, а уж фамилию – еще больше. Она еле дождалась возраста, когда стало возможным поменять имя и фамилию, и осуществила это намерение – в надежде, что и жизнь ее, которую она считала серой и скучной, от этого переменится. Вот так она и стала по паспорту Екатериной Ивановной Федосеевой. Папа, Иван Поросенков, конечно, огорчился и даже обиделся. Но виду не показал, обиду свою перед дочерью не обнаружил, тщательно скрыл, потому что очень ее любил. Папа Иван вообще любил всех и всё: мир, жизнь, семью, работу свою и особенно – дочь. А маленький злобный ребенок Кася не любила никого, не унаследовав от отца ни капельки его доброты и поэтической наивности. И в раннем детстве и, что особенно неприятно, в школе, Кася была обречена оставаться Касей с идиотской кулинарно-мультяшной фамилией, и за все десять лет учебы так и не смогла научиться не краснеть всем лицом, когда слышала: «Поросенкова, к доске!» Ей казалось, что учительница еле сдерживает смех, произнося ее фамилию, а жестокие одноклассники просто откровенно ржали. Ржали все десять лет. И очень любили аж до восьмого класса дергать Касю за косички. «Косы у Каси», – шутили они. Этот незатейливый каламбур их забавлял. Было больно и гадко, тем более что косы стали длинными и красивыми, да и сама Кася к четырнадцати годам превратилась в довольно привлекательную особу. Многим мальчишкам хотелось поцеловать Касю, но вместо этого они дергали ее за косы. У мальчишек и мужчин такое встречается часто. Поэтому Кася простилась со своей роскошной ретропрической после летних каникул перед восьмым классом. Вполне оформившаяся фигура, миловидное лицо в обрамлении коротко и красиво постриженных волос окончательно прибили влюбленных одноклассников, и они не нашли ничего лучшего, чем с удвоенной силой отыгрываться на фамилии. И когда, например, к Новому году всем девочкам подарили скромные, но достойные сувениры, Кася получила кулек, в котором обнаружила три тюбика с хреном и открытку с грубой шуткой, что, мол, Поросенкова не может подаваться к столу без соответствующей приправы. Она так плакала в новогоднюю ночь, так плакала…

В общем, школьная жизнь озлобила ее до невозможности, и очень хотелось уехать – из школы, из семьи, из этого города и начать новую жизнь, с нуля, где-то подальше, поменяв имя, фамилию и порвав все прежние знакомства и связи. Ну разве что за исключением родителей, которых все-таки немножко было жаль, – и отца-неудачника, и мать – убогую, серую мышь. Город, в котором жила Кася, тоже носил гордое и звучное имя – Сызрань. «В слове «Сызрань» чудится секрет» – так написал один поэт, чью фамилию Кася не запомнила, но фраза эта отчего-то зарубцевалась в ее израненной душе. Поросенковы и должны жить в Сызрани, а не в каком-нибудь Париже. «Только там им место – в Сызрани, и нигде более», – не без горькой самоиронии и даже злорадства думала про себя Кася. Она не находила в слове «Сызрань» никакого секрета, а только какую-то гадость. Тем не менее, приняв решение уехать, нужно было принять и второе – куда именно, и еще – скопить денег на этот рывок, на первое время на новом месте. Поэтому в родном городе пришлось задержаться на пару лет и поработать.

Как у О. Бендера была мечта – Рио-де-Жанейро, так и у Каси тоже постепенно сформировалась мечта – Латвия, Рига, Юрмала. Она уже все знала про эту, как ей казалось, волшебную страну и город, абсолютно противоположный – она была в этом уверена – Сызрани. Город Рига, будто декорация к сказкам Андерсена, да к тому же рядом – Юрмала, а там – море, сосны и песчаный пляж. Какая на фиг Сызрань! Вот мечта! Вот где стоит жить! Почему именно этот регион, почему не похожая на то же самое Эстония – да Бог его знает! Увидела как-то по телевизору в клубе кинопутешествий и влюбилась.

Было начало 80-х годов прошлого столетия, и Кася Поросенкова, а к моменту переселения – Катя Федосеева, успела. Успела до всесоюзной смуты и отделения Латвии от СССР. Однако не стоит забегать вперед. Вначале все-таки нужен был стартовый капитал, и Кася начала работать в ресторане. Сначала – мойщицей посуды, а затем и официанткой.

Семена Исааковича Бестужева в детдомовской школе часто били и унижали одноклассники – в основном мальчишки, но встречались и злые девушки, которые после первой же переклички, узнав его полное имя и отчество, целенаправленно стали звать его не иначе как Исакыч. А еще «князь», это из-за фамилии. Детдомовские отморозки понятия не имели – был ли тот самый декабрист Бестужев князем или не был, но худо-бедно грамоте в школе все-таки учили, и училка, влюбленная в историю, интересно и упоенно рассказывала им про восстание 1825 года. А Семен по этому предмету успевал лучше всех, да и вообще он был отличником, что тоже вносило свою лепту в раздражение детдомовской шпаны. И когда училка, ласково глядя на Семена, произносила: «Сема Бестужев, расскажите-ка нам, что вы знаете о Вильгельме Карловиче Кюхельбекере», – с задних парт непременно неслось что-то вроде: «Давай, давай, Исакыч, топай на Сенатскую площадь». А другой голос подхватывал: «Да эполеты-то сними, пентюх! И не сутулься, князь, не позорь своей фигурой русское дворянство, светское наше общество».

Он и вправду был несколько рыхловат, мешковат и неуклюж, но зато знал больше всех и историю любил. Про декабристов он знал не только и не столько по учебникам, сколько из других источников, а Ю. Тынянов был у него самым любимым писателем. Семен выходил и начинал рассказывать, и одноклассники заслушивались. По причине умения складно и занимательно говорить Семен имел определенный успех у одноклассниц, и это подтверждало канонический принцип, сформулированный скорее всего импотентом, что женщины, мол, любят ушами. Хотя в случае с Семеном это было стопроцентной правдой: его ничем больше, кроме как ушами, любить было решительно невозможно. Внешний симбиоз Мавроди и суринамской жабы никак не предполагал тяги к нему противоположного пола. Но когда этот сладкоречивый субъект начинал говорить… о-о-о! Девушки цепенели и таяли, безвольно расплываясь под воздействием его речевого гипноза. Сеанс, да и только! Словом, Семен имел в их школе репутацию известного телевизионного рассказчика И. Андроникова. Свой такой, доморощенный школьный Андроников.