Станислав Сенькин - История блудного сына, рассказанная им самим

– Да всё нормально, брат. Пусть спрашивает Иудушка этот. – Прихожанин поправил усы и пояснил, указывая на собеседника. – Сектант.

Долговязый оценивающе посмотрел на меня, продолжая всё так же нелепо улыбаться, затем весело спросил прихожанина, который смотрел на него презрительно и насмешливо:

– А правда, что вам не велят к нам ходить?

Прихожанин недовольно кашлянул и хрипло заявил:

– Да! Батюшка сказал, что вы в прелести и идти к вам, значит, погубить свою душу! Умереть смертью вечной! Прихожанин как-то по-собачьи глянул на меня, ища поддержку, затем повысил голос, чтобы избавиться от хрипа.

– Ещё вопросы?!

Долговязый отрицательно покачал головой, уши его шапки дернулись, как уши коккер-спаниэля. Он, по-прежнему, улыбался.

– Нет. Вы не умрёте! Приходите к нам и вкусите, как благ Господь. Он простит все ваши грехи, исцелит болезни… – Долговязый посмотрел на меня, как бы приглашая присоединиться к дискуссии.

– Вот я например был конченым наркоманом. Конченым! Проколол все вещи из дома, два раза вешался от отчаяния: один раз верёвка порвалась, второй – брат вытащил из петли. Я вскрывал вены в ванной, но меня откачали. Бог видел моё будущее исправление и спасал меня… В начале приходил в вашу церковь, искал помощи. Ты помнишь, Анатолий, как я старался. Но отец Димитрий мне говорил только: «Кайся, причащайся». Я каялся, причащался, но не мог освободиться от порока… – Долговязый рукой сделал жест, умоляя не перебивать его, потому что прихожанину очень хотелось что-то возразить.

– Сейчас, я закончу.

…Когда батюшке надоело выслушивать мои исповеди, полные горечи, он отправил меня на отчитку в Псково-Печерский монастырь как бесноватого, намекая, чтобы я больше сюда не приходил. И сейчас даже, когда я зашел, он сделал вид, что меня не узнал.

– И тогда ты ушёл от Христа в секту! – прихожанин с сожалением покачал головой и обеими руками поправил бобровый картуз, как будто ветер мог сбить его с головы. – Предал ты веру отцов, вот что я тебе скажу!

Долговязый засмеялся:

– Да вера моих отцов была в том, что Ленин жил, Ленин жив и Ленин будет жить; в бесплатную колбасу при коммунизме и в то, что человек произошел от обезьяны. Вера моих отцов! Теперь я живу верой, и моя вера по-настоящему живая и Господь исцелил меня от пагубного пристрастия к наркотикам. – Долговязый поднял правую руку, жест напоминал кидание «зиги» скинхедом. – Я был мёртв, а теперь ожил. Понимаешь ты это или нет?

Прихожанин вновь пригладил усы, а потом снял картуз и истово перекрестился, повернувшись к храму. Через плечо отвечал долговязому, не скрывая ехидства:

– Да ты просто маловер! Сказали же, поезжай на отчитку! А ты, по гордости, пошёл к заморским миссионерам и… Тьфу, в общем! Наркоман ты чёртов, прости меня, Господи! – прихожанин, словно извиняясь за бранную лексику, посмотрел на меня, не одевая картуз. Он показался мне ещё более лысым, чем обычно, его усатое лицо краснело то ли от мороза, то ли от гнева. – Да и пусть все наркоманы к ним бегут, если их там лечат. Нам тут такие не нужны. Скажи, брат?!

Я нахмурился, но ничего не ответил – долговязый говорил правду улиц и я понимал его гораздо больше, чем этот усатый прихожанин и отец Димитрий вместе взятые. Тут до меня отчётливо стало доходить, какая пропасть лежит между мной и этим прихожанином, который считает меня за своего, только потому, что мы ходим в один храм, но в жизни он не более близок мне, чем английская королева. И где гарантия, что они поймут меня? Скажут, езжай на отчитку, читай Акафист какой-нибудь каждый день. А если у меня не выйдет бросить, кто будет в этом виновен? Догадаться не трудно. Я! Значит горд или плохо молился. Я тяжело вздохнул и спросил долговязого, полностью проигнорировав вопрос прихожанина. Поддерживать подобный неправославный взгляд на наркоманию я не собирался.

– Ты сколько сам торчал на системе?

Долговязый стрельнул в меня глазом и мгновенно вычислил своего. Перестал улыбаться и приподнял глаза вверх, будто вспоминая.

– Семь лет, брат, беспрерывного торча. Начинал с морфия – покупал у одного онколога с Васильевки рецепты и отоваривался. Потом перешёл на черняшку – брал на Некрасовском. А потом и на белый перешёл…

Прихожанин понял, что он здесь уже лишний и не представляет больше для долговязого предмет интереса, и сплюнул под ноги.

– На черняшке он сидел! Дай пройти, сектант. Совсем уже прохода не даёте. – Он почти грубо оттолкнул долговязого и стал подниматься по ступенькам.

– Прости, Анатолий! – крикнул долговязый ему вслед. – Но прихожанин никак на это не отреагировал, тогда он повернулся ко мне и вновь стал улыбаться. Он напоминал мне сейчас Алёшу Карамазова своим идеализмом, антисексизмом и готовностью всякий раз просить прощения, даже в тех случаях, когда он не виноват. Нелепое драповое пальто, создающее ощущение долговязости; куцая топоршащаяся бородка и небрежно подстриженные усики, горящий взгляд и бодрая улыбка делали образ Алёши Карамазова совершенным.

Я достал платок и громко высморкался. Пот быстро вымораживался пронизывающим питерским ветром и лоб обтягивался ледяной коростой. Долговязый сочувственно смотрел на меня. – Что, лихо тебе, как я погляжу? Кумарит?

Я злобно посмотрел в его глаза, но он их не отводил, что говорило о твёрдом характере. Тогда я кивнул.

– Начинает потряхивать. Вот тоже решил завязать.

Долговязый опять улыбнулся, но смотрел на меня уже победно, как волк на ягнёнка.

– Давно на системе?

– Два года. – Я почувствовал потребность излить душу, а долговязый меня мог понять куда больше отца Димитрия. – Два чёртовых года, которые можно вычёркивать из жизни!

Долговязый состроил комическую гримасу.

– Э, парниша! Ты не отчаивайся, держись бодрячком. И эти два года дали тебе отрицательный опыт, который ты сможешь передать другим…

– Да какой опыт? У меня уже веняки пропадают. – Я положил руки в карманы. – Не дай Бог никому такого опыта.

Долговязый смотрел на меня, не мигая. Потом насмешливо ответил, словно признавая меня слабаком.

– Ну и что! Я уже пах открыл, а ты знаешь: открыть пах – это всё равно, как открыть крышку собственного гроба. Я такие минуты пережил, брат ты мой, что вспоминать страшно. На стенку бросался бывало. – Он указал на храм пальцем. – Но мне здесь не помогли. И тебе не помогут. Помяни мои слова. Тут ты сам по себе, а у нас – в Живой церкви – мы все вместе…

Я опять злобно уставился на долговязого, а он так же не отводил взгляд.

– И что, ты думаешь, я стану брошюрки раздавать или – как ты – на приводе работать?

Долговязый искренне засмеялся.

– Да на каком приводе?! Я сюда пришёл сорокоуст по бабушке заказать, она-то православная была. А на выходе Анатолия встретил. Ходили с ним в храм год назад – он единственный, кто меня более-менее поддерживал, когда я хотел соскочить. Но как я ушёл, он знать меня не хочет. А ведь человек-то хороший! Жаль мне приятеля терять, но видно Господь его ожесточил, как фараона египетского… – Долговязый оглядел меня с ног до головы. – На приводе – не на приводе, но на служении ты бы мог пригодиться. Выносил бы дух вместе с телом.