Эфраим Баух - Над краем кратера

Возвращаемся на «Метеоре» через Финский залив, но не в салоне, а у открытого борта, и в лицо нам – ветер с брызгами волн и дождя. Выходим у Эрмитажа, идем вдоль набережной, а дождь то припустит, то уберется за первую попавшуюся стену, и расслабляется серая повисшая над городом муть, за которой безмолвно для самих себя вершатся белые ночи. Прощаемся. Иду один по улицам, потом через парк, и теперь уже, как паук, перебираю паутину, сотканную за день: Марсово поле, Петродворец, вода сверху, снизу, сбоку – и никакого улова.

Более того, когда я с ней, само ее присутствие рядом, задумчивость, удивление, внимание к моим словам, – как надежда, залог, что между нами, пусть едва ощутимое, но что-то уже есть, хотя бы и сиюминутное, как все необычное редкое окружение. Кажется, еще и сорвется с моего языка давно не дающая мне покоя глупость, мол, не могу без тебя, кто ты есть, Настасья, Катя или Груня. Давай, не задумываясь, уедем, куда хочешь, добьемся, чтоб вместе нас послали в одно место на поисковую работу, и если ты меня покинешь, я погибну, сопьюсь, пойду с протянутой рукой. А мы спокойно стоим у фонтана «Нептун» в верхнем саду Петродворца, глядим на статую Аполлона, копию с античного оригинала, и я что-то рассказываю о нем. Но вот она ушла, исчезла, и ничего – даже лица, жеста не помню. Одна сеющаяся в воздухе вода, и во всем ее девичьем едва зыблющемся неостывшей памятью облике – отражение человека, который любопытно рассказывает об Аполлоне, а в глазах его голодный блеск надежды. Узнаю себя.

Сегодня она не пришла на занятия, а у меня даже телефона ее нет. Стою в пустом коридоре, бесцельно разглядываю в окне мокнущие аллеи. Внезапно чувствую чью-то тяжелую руку на плече. Ощущение, что кто-то проверяет крепость моих мышц. Резко отбрасываю пальцы, вцепившиеся мне в плечо, хватаю руку и заворачиваю ему за спину. От неожиданности человек сгибается.

– Отпусти, – нотки в его голосе грозные, но кряхтенье выдает бессилье. Узнаю его. Это парень, который в тот первый вечер знакомства с ней, сидел рядом, был в стельку пьян.

Не знаю, насколько он проверил мою крепость, но я-то понимаю, что он слабее меня, и потому веду себя напористо.

– Ты чего, совсем спятил? Я же от неожиданности мог тебя головой в стенку, а потом отдувайся.

Как же я упустил его из вида. Совсем он выпал из поля моего зрения. На той вечеринке я видел его первый раз, и она с охотой согласилась сбежать со мной. По-моему, он и к геологии не имеет никакого отношения.

– Откуда ты взялся, такой хваткий? – голос у него хриплый, задыхающийся. – Пристал к моей невесте как банный лист.

Он пытается распрямить руку, сильно я ему ее прижал.

– Какая невеста? Как ее зовут? – спрашиваю.

– Анастасия, – выпаливает он, сбитый с толку поставленным в лоб вопросом.

– А тебя как зовут, жених?

– Так я тебе сразу и сказал.

Припоминаю, как в этом же коридоре они переругивались, а я не придал тогда этому никакого значения.

– Слушай, жених, беги отсюда, пока я тебе вторую руку не вывернул.

Сижу в библиотеке, работаю. Может, он и вправду ее жених, у них там какие-то внутренние разборки, а меня она просто использует в своих играх. Но она ведь по-настоящему красива, а он какой-то бледный и плоский. Решаю уйти в тень. Да куда деться в этот унылый непрекращающийся дождь.

Ночью вскакиваю со сна, проверяю, крепко ли закрыта рама окна. И это в жарком и влажном июле. Со страхом чувствую, накатывает давным-давно, с той ночи, когда я полз к снежному колодцу, забытый приступ хандры. И первый ее признак – мысль о легкости исчезновения из этого мира. И всегда под руку, рядом – широкий выбор возможностей. Снежный колодец в считанных метрах от палатки, и я один, и никого рядом, чтоб меня остановить. Слабая рама отделяет меня от тяги высоты. Совсем неподалеку призывно мерцает мутно размытыми огнями разводной мост над Невой. Самое жуткое, что я – молодой человек, крепкий здоровьем, успешно делающий карьеру, нравящийся женщинам, во всяком случае, в первый период знакомства, внезапно, как падение в обморок, ощущаю полнейшую безопорность. Кажется, сделаю еще один шаг, и перестану существовать. И, главное, это невозможно никому объяснить, не поделиться ни с кем. Внезапно передо мною стена, и весь мир – по ту сторону этой стены. Лихорадочно пытаюсь припомнить, как я раньше выходил из таких мгновений, но ничего не припоминается. Щупаю пульс, заранее зная: учащенный. Накрываюсь одеялом с головой. В темноте, за веками, возникают одна за другой – Нина, Лена, Света, все они лучезарно инфантильны, прямо пузырятся жизненной силой, все они весело топчут меня, лежащего на дне снежного колодца, на улице после падения с высоты, на дне холодных вод, по ту сторону жизни. Нельзя мне было, нельзя посещать музей Достоевского. Там чертовщина, как плесень, – пристанет, не отмоешься.

Неожиданно раздается стук в дверь. Смотрю на часы: седьмой час утра. А проснулся я в три ночи. Это, выходит, я четыре часа мучаюсь, а приступ не проходит. Лежу, затаившись. А стук всё настойчивей. Встаю, абсолютно разбитый, натягиваю брюки, нащупываю бабкин кармашек. Как же я раньше не догадался: только Тора, как талисман, должна меня вывести из мертвого лабиринта. Крадусь к двери, открываю.

Она.

Бросается мне на шею, лицо мокрое от слез:

– Я думала, ты покончил собой.

– С чего бы это, Анастасия?

– У меня было дурное предчувствие. Я всю ночь не спала.

– Как ты вошла в общежитие, да еще ночью?

– Я еще не такое умею.

Она садится со мной на койку, обнимает, не отпускает, говорит, задыхаясь, без пауз:

– Я, миленький, из большой ленинградской семьи. Куда бы я ни пыталась спрятаться в этом дьявольском городе, меня все равно какой-нибудь знакомый заметит и сообщит озабоченным родственникам. Но я по натуре одиночка. Меня угнетает эта жизнь на виду. Я потому и выбрала геологию, назло отцу и матери, которые до сих пор этого мне простить не могут, ибо в их силах устроить меня в любое место. Но именно потому особенно, нутром, чувствую, каково одиночке в этой каменоломне, ведь Петр по-гречески это – камень. Меня это мучает, но я распознаю симптомы черной меланхолии в подозрительно веселом настроении одиночки. Я очень испугалась, когда заметила это в тебе там, в музее. Из этой меланхолии вылупились и Гоголь, и Достоевский. Я места себе не могла найти. А ты совсем исчез. Кстати, почему ты назвал меня Анастасией?

– Ну, как же, – открываю рот, ощущая, как вся черная нечисть из меня улетучилась с первыми звуками ее голоса. – На меня напал с обвинениями твой жених.

– Какой жених? А? Виктор.

Опять замыкается круг – возникает новый Витёк.

– Понимаешь, – говорит она, – не отстает от меня. Я умею быть жёсткой, даже жестокой, но он такой слабый, беззащитный, всё грозит броситься в Неву.