Эфраим Баух - Над краем кратера

Вспыхивает – семь.

Просыпаюсь.

Подперла лицо ладонью. Не отрываясь, смотрит на меня.

– Так можно сглазить. Спящего.

– Ты что-то бормотал со сна. Был встревожен.

– Я тебя люблю.

– Каждой встречной клянешься, правда?

– Ещё бы. Хочешь со мной полететь?

– В рай, что ли?

– В Одессу. Я же в понедельник, через два дня лечу в дом отдыха. Как сейчас любят говорить: путевка горит. Плюну на все и никуда не поеду.

Не могу оторвать от нее взгляда. Неужели все же есть во мне что-то, что заставляет их так беззаветно, беспомощно, всем существом раскрываться мне. И Светлана отдавалась чувству отчаянно, не задумываясь, и горячий ее шепот, обдающий неповторимым ароматом дыхания, останется со мной на всю жизнь. И вот, рядом, в постели сидит обнаженная, обхватив руками колени, красавица с головы до пят. И в утлом свете утра золотятся волоски, пушок – вдоль гибкого, до потери дыхания, нежного изгиба спины. От всего её облика – припухлых губ, тонкого профиля, светлых волос – сердце мое выскакивает из груди. Опять Блок напрашивается в память, не отстает: «…В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне…»

Странное болезненное ощущение собственной значимости и одновременно никчемности, смеси страха и нечаянной радости, не дает мне сил подняться, и я лежу, не отрывая от нее глаз.

– Почему ты не предохранялась? – спрашиваю почти шепотом, ибо, кажется мне, потерял голос.

– А ты?

– Но ты не давала мне это делать.

– Может, я хочу родить от тебя ребенка. Мне уже пора.

Точно такое же говорила мне Светлана. Надо ли гордиться тем, что девицы-красавицы хотят от меня ребенка?

– Ты с ума сошла – Повторяю точно то, что тогда со Светланой сорвалось у меня с губ. Но та мучилась тем, что не могла забеременеть. Грех жаловаться: веселая у меня жизнь.

– Ну, ты и дурак. Не только розовый, но и большой.

Она склоняется ко мне, губы ее сливаются с моими губами, волосы ее покрывают мое лицо.

Потом мы завтракаем в постели, что для меня абсолютно ново и кажется непозволительной роскошью.

– Лечу с тобой.

– Тебя же не отпустят с занятий.

– Положись на меня.

Двусмысленность этой фразы развеселила нас.

Не хочется вставать, а так и лежать в постели, и слышать, как она движется по квартире, стучит посудой и что-то мурлычет себе под нос.

Кажется, просто преступно жаловаться на алгоритм моей жизни. Получается, что он ведет меня правильно, и следует быть ему благодарным. В голове вертится простая, обычная и все же пушкинская строка из финала «Евгения Онегина» – «Итак я жил тогда в Одессе». Пушкинисты велеречиво спорят, видна ли дужка, соединяющая букву «И» с «так». Один говорит – «Итак», другой – «И так». Мне нравится: «И так я буду жить в Одессе», как в эти последние невыразимо счастливые дни.

Я вышел из ее дома вечером, в воскресенье, за пару часов до приезда ее родителей. Я медленно брел в счастливом оцепенении. Меня толкали, теснили, и всё было продолжением прошедшей ночи этого дня. Меня не интересовали автобусы с надписями маршрутов, которые проскальзывали, не запоминаясь, словно я хотел продлить заброшенное ею в меня семя незнания этих вещей, я понимал это, как иную более прочную и высокую ориентировку – камень, небо, звезды, деревья, вода.

Дождь прекратился на время.

Я долго стоял и смотрел на поверхность вод, на которых отдаленно зыбился огнями, словно опрокинутый в воду, город. Текла вода, и с ней уплывало все второстепенное, случайное, но главное поднималось на уровень прошедшей ночи. Да, это было счастье. Можно было об этом не только подумать, но и произнести это затертое слово, гладкое до безликости. Но оно не ускользнуло, оставалось со мной, похоже было на бакен – башенку с фонарем, которая, казалось, все время ускользала, увлекаемая течением, но не сдвигалась с места. Два города, как две створки раковины, держали меня в себе – город надо мной и отраженный город подо мной, – удвоенное бытие, два мира, продолжающие друг друга, реальный и нереальный, сшитые по тонкой, возникающей и пропадающей линии, земной и зыбко-неземной. Только эти два мира, две огромности, могли вместить то, что было с нами, чем была неохватная ночь с узким припоем дня.

Все оставшееся до отлета время, что бы не делал, пребывал в счастливой расслабленности. Образцы, давно отправленные мной в Питер малой скоростью, все еще не прибыли. Их должны были вместо меня получить по доверенности, и уже после отпуска следовало браться за них вплотную. А пока я наводил порядок в ящиках стола, беседовал с шефом, обмывал отпуск с коллегами. И над всем этим недвижно и высоко, как неведомое озеро, стоял свет субботней ночи, беззвучно поглощая суету и дела оставшихся дней, но сам ни чуточки не убавляясь.

А дождь не переставал. Город казался отсыревшим. Ядовито зеленая бархатистость плесени пузырилась в щелях камней, уплотнялась, давала понизу бледный отсвет влажному воздуху, дождливым сумеркам. И потому почти неземной яркостью, расплавленным солнцем жил в моем воображении юг, куда мы улетали с ней. Сидя в своей комнатушке с распахнутым окном и сыро клубящимся мелким дождем за ним, я качался на радужных волнах, утопал в золотистом песке, убегал от мелких деталей. И райский угол, где мы должны были очутиться, представлялся тонкими, прозрачными, расплывающимися в глазах от солнца очертаниями пляжа, солярия, зданий, деревьев, далей, как на слабо проявленной пленке или как бывает в убаюкивающей дремоте.

Солнечная земля, на которой я должен был пребывать с ней, предполагала абсолютнейшее начало новой жизни, требовала соответствующих вещей. Не следовало брать с собой много и, главное, то, что впитало в себя прошлое чересчур близкое и отчетливое, вызывающее мгновенно всю боль. Положил на дно чемодана бинокль, совсем одряхлевшую «Илиаду», коричневый свитер, который купил в Москве перед отъездом в Питер. В этом свитере я был у нее. Положил костюм лавсановый. Он мне всегда нравился, потому что одевал я его в спокойные минуты, когда не предвиделось ни особой радости, ни разочарования. Две легкие цветные рубахи с длинными рукавами. Не люблю закатывать – залихватский вид делает меня глупым. Но и коротких рукавов не люблю. Рубахи кажутся недоделанными. В любое время года ношу длинные рукава, застегнутые. Нина как-то говорила мне, как Витёк меня расписывал, мол, рукава длинные носит, видела? Замкнутый, вредный, застегивается на все пуговицы. Кухарский это говорил, знаешь какой он психолог?