Эфраим Баух - Над краем кратера

В шесть утра вскочил, умылся, побрился, галстука нового не надевал, как поется в популярной в нашей молодости песенке. Поправил стрелки часов. Время начиналось заново с этой секунды. И уже за его пределами была комнатка с койкой, столом и прочими предметами, и дождем в раскрытом окне. Внизу глухо ворчал город, ворочался, просыпался. И я ухнул в лифте с высоты еще спящего вымершего этажа общежития в суматоху улиц, дождя, ревущих машин, мигающих светофоров, людей, спешащих на работу. Ловил такси на перекрестке, мчался в аэропорт, видя расступающийся по сторонам город сквозь муть, которую пытались отбить дворники, шарящие по ветровому стеклу автомобиля. В аэропорту нервничал, но вот она появилась. Схватил еще и ее чемодан, вспотел, сбивался, застревал в толпе шныряющих, торопящихся, стоящих людей. Почувствовал облегчение, сдав багаж, и вот, наконец, мы сидим в салоне самолета, и слева от меня – она.

Самолет взлетает, прорывает пелену туч, оставляя дождь внизу, и мы летим в солнечном свете, оставив под собой недельное пространство дождей, кусок жизни, который никогда не забуду.

Она глядит в иллюминатор. Впервые вижу так долго ее лицо в солнечном свете. И нижняя губа ее кажется особенно оттопыренной, по-детски капризной, избалованной. Да, родителям ее с ней нелегко, каково будет мне. Но, как ни странно, меня это не пугает, а радует. Осторожно прикасаюсь к ее пальцам, она не отнимает руки, дает мне право прикасаться, сама с момента, как увидел ее, не сказав ни слова. Но мне и не нужны слова. Ровно гудят моторы, ровно светит солнце, такое долгое после туннельного сумрака дождей. И новая еще неизведанная радость медленно от самых кончиков пальцев ног, устанавливается в теле надолго. Устраиваюсь в ней удобней, опускаю спинку кресла.

Теперь я могу видеть ее чуть сзади, – волосы, плечо, – я утопаю в радости, не в силах ей сопротивляться. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе, можно ли долго пребывать в такой радости, чтобы она стала новым пространством моей жизни. Изменятся ли мои чувства и восприятия в этом пространстве? Стану ли я добрее, чутче, или надменней? Надуюсь ли самодовольством, как индюк, от ощущения, что вот у меня всегда за всем есть эта незыблемая радость, которую лелею, могу отбросить и снова вернуться в любой миг, как сейчас – лишь открыть глаза – и она рядом.

Я не боюсь этой радости, хотя и кажется она впервые такой захлестывающей. Но припоминаю, что была у меня такая, короткая. Потом я ее утратил. Теперь она возникла и продолжает притекать целиком откуда-то из вполне определенного места, смутно различимого мной в памяти, но, тем не менее, существующего, канувшего в прошлое часа с таким же ярким долгим солнцем. Именно там я обнаружил эту радость, как находят в пути необычный волшебный посох. Он может чудесным образом изменить твою жизнь, но, еще не привыкнув к тому, что он стал неотъемлемой твоей частью, забываешь его где-то под кустом, у дерева или ручья.

Но вот эта радость снова обнаружилась, и я пытаюсь ее сделать прочной и обширной. И для этого хочу перенести в ее пространство, и как можно скорее, самые дорогие куски из прошлого, из детства и юности, – а для начала целиком прошедшую неделю, к ней уже остальное, чтобы сцепление нелегко было поколебать и разрушить.

Идем на посадку. Никаких облаков. Ясно до самой земли. В аэропорту снова суета. Садимся в такси, едем по улицам Одессы, привыкаем к виду города, к солнцу с голубым небом и июльской сухостью. Дом отдыха на Шестнадцатой станции. Оформляют нам двуместный номер, не спрашивая паспортов. Лишь заполняем карточки, и Настя платит за себя, как было заранее договорено по телефону. Все проходящие мужчины, увидев ее, в первый миг замирают, как спотыкаются, вызывая усмешку молоденькой смешливой администраторши. Получаем ключи, места в столовой, быстро переодеваемся, летим по ступенькам к морю, до которого рукой подать. Сбрасываем одежду, прыгаем в воду, молотим руками и ногами, так, что кроме брызг ничего не видно. Опрокидываемся на спины, замираем, едва перебирая руками и ногами. Она к тому же пловчиха, так что я несколько тушуюсь, и следую за ней.

Вода и небо. Размытость, мягкость акварели. Легкое белое пятно корабля на горизонте. И влажное, с едва различимым плеском, широкое вдаль – влажное дыхание.

Этот южный город – наша с нею среда.

Белый корабль замер на горизонте. С утра, до завтрака, выскочив на берег, первым делом отыскиваем его взглядом. Устанавливается прочная связь.

К вечеру летим на трамвае, искры летят с проводов. Город полон темноты, задыхающегося шепота листьев. Город полон взаимности, углубляющей наше слитное с ней существование. Пары в парках встречаются, знакомятся или давно души друг в друге не чают, гуляют обнимку или, держась за руки. Сидят на скамейках, целуются.

Приятно затеряться среди них, ведь это и есть наша среда, сидеть и целоваться. Что-то, конечно, щемит сердце. Слишком как-то хорошо.

– Настя, ты действительно хочешь иметь от меня ребенка? Мы же не расписаны.

– Не узнаю твою спонтанную душу. Тебя что, волнует официальная сторона дела?

– Но мы же геологи?

– Послушай, лапа, мы же останемся в институте…

– Ты уверена?

– На все сто… А летом, на полевой период будет дитя у моих или твоих родителей.

– Вижу, ты уже все обдумала.

– Это только на вид я кажусь такой взбалмошной. Вижу, тебя что-то мучит. Воспоминанья прежних дней? В этих благословенных местах? Для тебя это очень опасно.

– Надо мне маме позвонить, а то совсем от рук отбился. Представляешь, у нас, в отчем доме, нет телефона. Ее вызывают на переговорный пункт.

– Почти как во времена твоего любимого Гомера.

Ночь колышется любовью. Кровати наши сдвинуты. Спим нагишом, и вправду подобно эллинам. Море катит издалека, от Эллады, столетиями разглаживает синий свой свиток, и летит он, с лету ударяясь о берег, загибаясь краем, у босых ног девочки, с которой Настя подружилась. А корпуса гомеровских строк просмолены ятями и твердыми знаками, бумага желта.

Начинает Гомер перечень кораблей.

Девочке года три, мальчик чуть постарше. Настя помогает им сгребать гальку, закрепить палку – мачту, две доски по бокам – борта.

– Туз червей, – говорит отец мальчика, круглолицый, молодой, полнеющий мужчина. Взгляд у него, как у сомнамбулы: на виду у жены не спускает глаз с Насти.

– Опять кругом в дураках, – обескуражен женоподобный блондин.

– Зато в любви повезет, – зевает, потягиваясь, третий, ничем не примечательный, пожалуй, что костлявый. – Парит сегодня, искупаться, что ли?

– Быть грозе, не иначе, – четвертый, краснолицый, с глубоким шрамом на бедре, потирает ногу, – барометр не обманывает.