Анатолий Тосс - Магнолия. 12 дней

Но и не только… Если удастся пробиться через их однозначную сухость, слова могут вылиться со страниц и заставить читателя ощущать – слышать, видеть, обонять, даже осязать. И если такое произошло, пусть не со всеми, не всегда, пусть с некоторыми, лишь только с одним – значит, удалось сотворить чудо.

Приведу очень простой, короткий пример [15]. Скажем, сцену расставания можно описать следующим образом:

«Алла стояла у плиты, когда дверь отворилась и в кухню вошел Вадим.

– Привет. – Она подошла к любимому, подставила губы. – Сейчас будем обедать. – Она заглянула ему в лицо, нахмурила лоб. – Что-то случилось? – догадалась она.

– Алла, нам надо расстаться. Мне срочно надо уехать, – угрюмо проговорил Вадим.

Слезы выступили у Аллы на глазах, полотенце выпало из рук.

– Надолго? – только и сумела спросить она.

– Пока не знаю. Наверное, надолго. – Вадим тяжело опустился на табуретку.

– И когда ты уезжаешь? – спросила Алла, с трудом сдерживая слезы.

– Прямо сейчас. – Вадим встал, подошел, обнял, поцеловал в губы. – Я зашел попрощаться.

Алла опустила голову, отошла к плите.

– Ты мне хотя бы позвони или напиши, – прошептала она».

…И так далее.

Нормальная, добротно описанная сцена, правильно и динамично определяющая действие, его семантическое построение. Читатель отлично понимает, что происходит, – герой уезжает, героиня расстроена, как долго продлится разлука, неизвестно.

Но ведь возможно и иное описание. Что, если вдруг запахнет борщом, греющимся на плите, и духота летнего дня затянет испариной лоб? Что, если Аллин сорванный, короткий крик зазвенит в ушах, и ее печаль станет твоей печалью, и ты вдруг проживешь часть ее жизни? Пусть маленькую, не самую счастливую, но незнакомую тебе, волнующую. Вот тогда совершится волшебство, произойдет подмена личности, смешение судеб, обман природы – время остановится, пространство откроет недоступные прежде измерения. Жизнь перестанет быть однозначно прямолинейной, она раздвоится, расслоится, как расплетенный на веревочные жгуты канат, и наградит выбором.

Слова могут все. Ведь недаром же «сначала было слово». Ни движение, ни музыка, ни звук, ни видение, ни даже мысль, а слово. Просто надо уметь их слышать. Как в музыке есть «слухачи», блаженствующие от мелодии, так есть и «слухачи» слова, которых музыкальное сочетание фраз может приводить в восторг. И они погружаются в них, как ныряльщик в теплые воды тропического моря, и наслаждаются глубинной красотой, и выныривают только для того, чтобы погрузиться снова.

Вот и моя задача, как писателя, создать именно такую стилистику, которая, не удержавшись на страницах книги, выплескивается, заполняет все пределы, уводит читателя, внедряется в него, переводит процесс чтения с уровня логического восприятия действия на уровень ощущений, подключения органов чувств. Создает параллельную, альтернативную действительность, которая вбирает, затягивает в себя.

Конечно, постоянно добиваться такой плотной насыщенности текста невозможно, да и не нужно, перегруженный текст – не достоинство, скорее недостаток. Но пусть «эффект читательского присутствия» случается хотя бы иногда, хотя бы с кем-то.

Ради того, чтобы он возник, я готов на все, готов «пуститься во все тяжкие». Взламывать традиционные стилистические устои, нарушать правила грамматики, измываться над академическим стандартом, гнуть его до предела – главное, создать ту единственную мозаику, найти то уникальное сочетание, которое создает у читателя ощущение причастности. В данном случае цель оправдывает любые средства. Ведь слова гибки, гибче людей, особенно в русском языке, который, кажется, и создан для постоянного развития, дополнения, эволюционной динамики.

Мерное колыхание океана все еще завораживает, манит, но меня уже гложет нетерпение. Мне пора домой, к моему кухонному столу, к моему маленькому «лэптопу», успеть записать, пока не отвлекся, пока океан не выветрил, не разбавил… Я несильно утапливаю педаль газа и двигаю машину сквозь густой, промасленный воздух – у меня осталось еще два с половиной часа для работы.

Утром я снова нашел на кухонном столе записку, она тоже, как и предыдущая, заканчивалась словом «целую». Зашел в ванную, долго разглядывал свое лицо, за ночь цветовая гамма сдвинулась, стала сочнее, налилась краской. Я поморщился, подумал, что еще и родителям придется объяснять происхождение сильно побитого лица. А как объяснить, чтобы они не волновались?

Потом залез в душ, долго отмокал под живыми, теплыми струями. Отплевываясь от заливающей воды, сначала невнятно, сам не сознавая, начал произносить вчерашние строчки – они так и засели в сознании.

Голос окреп, вода уже не мешала, слова, перемешиваясь с ней, вылетали вместе с брызгами, накатывались, отражались от кафельных, акустических стен, возвращались, усиленные, ко мне.

Звук внезапно оборвался, теперь наполненное лишь мягким шорохом воды пространство ванной казалось осиротевшим.

– А ведь я ошибся вчера, когда сказал, что эти строчки не гимн, – проговорил я почему-то вслух. – Это гимн, мой гимн. И я пронесу его через жизнь. Должен пронести.

На этой патетической ноте я выключил воду, вылез из ванны, обмотался полотенцем и пошел завтракать. А где-то через час, обсохнув, поев, прослушав по радио новости, я позвонил по телефону.

Я думал, она не подойдет, просто был уверен. И позвонил-то только для того, чтобы потом сказать, что звонил, – все-таки какое-никакое, но алиби. Но она подошла, подняла трубку.

– А, это ты, – произнесла Таня скучным, совершенно вялым, без интонаций голосом. Можно было бы сказать, «бесчувственным», «безразличным», но перечисление прилагательных все равно не передаст его равнодушной отрешенности. Казалось, что голос проходит сквозь толстый слой ваты и, проходя, теряет, оставляет в нем все свои живые клетки, все бьющиеся, пульсирующие частицы. Словно Таня спала, звонок ее разбудил, и, как только она повесит трубку, снова тут же заснет.

– Чего ты не в институте? – спросил я, стараясь, наоборот, звучать бодрячком.

– А… – Она будто не слышала меня, будто вата омертвляла не только ее голос, но и мой тоже. – Не пошла, – все же выдавила она из себя.