Анатолий Тосс - Инессе, или О том, как меня убивали

А если уж совсем честно, то и слово «вечеринка» не из моего лексикона, чуждое оно мне, потому что неловкое какое-то, слишком уж пресное, смягченное. И сам я не пойму, зачем употребляю его здесь? Ведь портит оно, это слово, потому как растворяет вкус всего дальнейшего повествования. И поэтому брошу я его, оставлю другим, холеным да причесанным, а сам вот с этого места буду называть вещи своими живыми, настоящими именами. Так как всегда оно лучше, когда по-честному.

Пьянка это была! Самая настоящая пьянка, пускай и без мордобоя, пускай без особенных матюгальников, но ведь они, пьянки, тоже разные бывают, все от того зависит, кто пьянствует на них, да и с кем. Да и вообще, какие там правила в пьянках-то? Нету их – правил.

Вот именно, разными они бывают, даже не особенно пьяными бывают, хотя все равно пьянки. Потому как даже не в алкоголе особенно дело, а в настроении, в адреналине, который по венам курсирует взад-вперед, да и в том, кто этот адреналин тревожит. Да и во многом разном дело, целый конгломерат такой из важных компонент, но вот пойди разгадай формулу, попробуй воссоздать все искусственно, даже если смешаешь все правильно, по пропорциям, по дозам – все равно не создашь.

Это как с любовью, той тоже химия требуется специальная. А пойди разберись, из каких органических элементов эта химия состоит, какие щелочно-кислотные реакции там закипают, – все понапрасну – хоть всю таблицу Менделеева перевороши, все равно опростоволосишься! А все потому, что невозможно чистый лабораторный эксперимент поставить, только в жизни подходящие условия встречаются, да и то не каждый Божий день.

Поехали мы тогда на «Сокол», вот тоже такая пернатая станция метро, потом по улице шли, но не долго, потом поднимались на лифте на четвертый этаж, а потом позвонили.

И сразу, Инесса, помнишь, из сумрака уже начавшегося на улице вечера, из его спокойных, размеренных звуков и запахов, из плавного его движения разом влетели мы в яркий свет, шумные, нестройные голоса, разгоряченные, пьяные, хотя и несильно, а приятно так пьяные голоса и взгляды, полные как минимум любопытства, но и надежды тоже. «На что надежды?» – спросишь ты, Инесса, и наверняка сама ответишь: надежды на эту ночь, на скорое будущее, которое она готовила. Ведь совсем не понятно, чем для кого она собиралась обернуться – может быть, нежностью? может быть, теплотой? а вдруг и добрым словом? Ну что ж, хотя бы им.

Смотрели не только на меня – на тебя, Инесса, смотрели тоже. И тебе тоже много чего разного обещали эти взгляды, и отошел я в сторону, оставив тебя с ними, взглядами, наедине, доверившись внутренней твоей верности, которая, подчеркиваю, всегда может быть только внутренней, так как всегда именно оттуда, изнутри, исходить должна. Потому и не сторож я ей, любви, никогда не был, да и не буду никогда.

Ведь если возьмешься сторожить, суточно, без передышки, со свистком да с берданкой, и даже если тулуп оденешь овчинный, то все равно когда-нибудь окоченеешь от зыбкого ночного дозора. А как окоченеешь, замаешься, как в сон от усталости потянет, так потеряешь бдительность, и все равно сопрут у тебя все, чего сторожишь. А ты потом отчитывайся, пиши рапорты – все равно уже лишен и звания, и берданки, и тулупа, а главное, всего того, что сторожить пытался неумеючи. К тому же, глядишь, и посмеются над твоей неудачливой бдительностью наглые ночные похитители, да еще совместно с самой беспечной пропажей. Так что стараюсь избегать я дозорных пунктов.

Да и не про дозор и ответственное круглосуточное бдение жизнь наша. Про что она, жизнь наша, я не знаю, но вот не про вечное бдение – это точно.

И вообще я не борец за женщин, Инесса. Потому как глупо бороться за владение тем, что тебе, в конце концов, никогда полностью не принадлежит. Так как принадлежит оно тебе только тогда, когда само хочет принадлежать и именно так долго, как само хочет. А вот как перестанет хотеть – так уже и не принадлежит. И я понимаю, что проблема это для многих, ведь ты попривык уже к тому, что твое оно, обвыкся, уже в первом лице о нем думаешь, а оно – ну не хочет оно больше.

И происходит то, что произошло у Англии с Индией, а у Франции с Алжиром, в общем, много исторических примеров существует, и называется это – национально-освободительной борьбой. И всегда в результате побеждает тот, кто отделиться хочет, как ни борись ты с ним. Вот и не борец я за женщин.

И за тебя, Инесса, я не был борцом. Если и затмил бы меня кто в тот вечер, в твоем сердце затмил, то, хоть и обидно мне стало бы, но не обиделся бы я. А все равно остался бы я тебе благодарен за то, что успела ты мне дать уже: вот хотя бы только за один сегодняшний солнечный день, за пионерское платье – помнишь, утром было – да и за вальс наш невероятный. Да и за все, что между ними случилось.

«А если все же не затмит меня никто, – думал я, – если пронесешь ты меня через предстоящую ночь, то и за завтра наше совместное буду я тебе благодарен. Как проснусь, так и скажу в небо: „Спасибо тебе еще за один день“, хотя и не только к тебе, Инесса, будет обращена эта фраза».

Так что разошлись мы с тобой по комнатам, там их несколько было. Я на кухне оказался, стоял, смотрел, потягивал из стакана жидкое; попадались на глаза и новые лица, незнакомые, женские в основном. Потому что важна быстрая оборотность женских лиц на мужиковых холостяцких пьянках.

Ты же помнишь, Инесса, я-то вообще не из суетливых, я даже вроде основательный как бы. А когда все же жизнь суетиться заставляет, тогда я ее не люблю за это, и себя в ней, такого, суетящегося, не люблю тоже.

Вот и здесь стоял я и присматривался, не спеша, внимательно выбирал, чтобы не ошибиться, чтобы не случилось невпопад.

Не на сегодня выбирал, потому как не нужно мне было на сегодня, зачем мне на сегодня? Но вдруг когда-нибудь пригодится – вот на тогда и выбирал. Скорее даже не выбирал, а так, брал на заметку, болтая между тем с Лехой.

Да, Леха… Ты, Инесса, не знала его, хотя он был типаж. А я люблю типажи. Люблю смотреть на них, разговаривать с ними и думать: «Ну, блин, типаж!» И нету в этом никакого моего высокомерия, потому как не против я, чтобы и про меня так думали. Впрочем, не уверен, что всегда я дотягиваю до зрелого, выдержанного типажа. А вот Леха дотягивал.

Во-первых, он был философом. Настоящим, не из тех любителей, кто, как я, нахватался из краткого философского словаря, а неподдельным, с чистым философским образованием, что не часто в обычной жизни встречается.

Во-вторых, Леха был материалист и дарвинист к тому же, чего не скрывал, а, более того, демонстрировал повсеместно, можно даже сказать, бравировал своим стойким дарвинизмом. Если уж подробно, то надо признать, что в те крайне материалистические времена не мог он оказаться философом другого пошиба, небезопасно было тогда философствовать разнообразно. Но в Лехе умиляло как раз то, что он был до странности искренним дарвинистом, я бы даже сказал, убежденным, ярым таким дарвинистом.