Роман Шабанов - 18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий

Я много читал. Думал стану писать. Мне нравилось то, что я читал и казалось так просто описывать свои фантазии. Их у меня было много. Сперва я написал об инопланетянах, которые напали на детский лагерь. Я часто ездил в лагерь и там с ребятами, в основном ночью, мы рассказывали истории, всамделишные и не только. Чаще конечно выдумывали. Я был первым среди них. Мое первое произведение под названием «Нашествие на лагерь» я показал маме, она прочитала и сказала, что ей очень понравилось. Потом я давал читать сестрам, одна пробежала глазами, другая, что постарше прочитала и сказала, что я молодец. В принципе я был доволен. Моя судьба складывалась как нельзя лучше. Были те, для кого я мог бы писать. Ведь главное для писателя – читатели. Благодарные конечно. И я их нашел. Но потом стал понимать, что мне хочется что-то еще. Когда я просто пишу, то мне хочется побегать, размяться. И я как-то кисну от одной литературы. Поэтому надо бы найти профессию, чтобы в ней была небольшая доля литературы и…футбола. Ведь на улице я был лучшим вратарем. Тогда я не знал, что для этого мне нужно будет пройти три этапа – от кулинарного техникума до института искусств. В кулинарном меня учили готовить, мыть и терпению к горячему и холодному, почти тому же я учился на режиссера. Почему режиссер. Видимо для меня тогда режиссер казался футболистом, пишущем об НЛО.

Да, были еще промежуточные мысли. Хотелось танцевать, изобрести микробомбы для насекомых, научиться плавать, как пловцы из династии Думбадзе, подружиться с президентом (одна из лучших карьер) и построить лодку-дом.

Не знаю, сбылись ли хотя бы часть моих мыслей, но я по-своему счастлив. Мне бывает так плохо, что меня рвет на тротуаре, но мне хорошо относительно прожитой жизни. Я каждый день плюю, харкаю и кашляю. Чихаю так, что соседи слышат и говорят «будь здоров». Я никогда не отвечаю, все еще думая, что такие слова заслуживают старики. Я всегда опасался перейти из одного возраста в другой. В двадцать пять мне не хотелось верить, что юность позади, я говорил своим подругам, что мне двадцать. В тридцать – брил бороду каждый день, чтобы она не успела отрасти на лишний миллиметр. Мне не хотелось, чтобы появившаяся складка была видна, поэтому причесывался на расстоянии, чтобы видеть только образ и гладкие щеки.

И вот я иду по улице Победы, смотрю на странные лица и думаю о том, чтобы сказать всем «до новых встреч». Эти мысли мною обуревали всю ночь. Я словно не спал, а устроил приемные часы, когда ко мне приходил то один, то другой актер. Они говорили очень много. По их речам можно написать неплохой монолог для спектакля или отпевания, но тогда я был неволен. Спящий человек не может ничего. Он затворник. У него связаны руки и зашит рот. Он говорит то, что диктует подсознание. А оно уже давно испугалось и мечтает смазать лыжи. И только я, когда не сплю, могу сказать нет. Нет. Но сейчас очень трудно. Слишком длинная была ночь, и каждый актер вбивал свои ржавые гвозди истины в мою уставшую голову.

Дома – искусственные, люди – неживые, я – вымышленный. Я шел, как по погосту. Этот город должен был умереть для меня сегодня. Есть одно правило, которое меня преследует всю жизнь. Побывав в каком-нибудь городе, я больше туда ни ногой. Это не значит, что я ему навредил, не всегда я приезжал с постановкой, иногда просто отдохнуть. Просто была традиция, в этом была моя особенность – приезжая город рождался, уезжая, он для меня умирал. И я хоронил его в своих мыслях. Отсюда мое нежелание часто вспоминать о том, что было. Это все равно, что раскапывать могилы, а это нехорошо.

В театре директора не было. Я решил ее подождать. Секретари сказала что-то неопределенное. Возможно, ее сегодня не будет. Я не унывал. Время репетиции началось. Пришел помощник, спросил, начинаем ли мы. Я ответил, хорошо, я сейчас. Проведу последнюю репетицию и на колеса.

У актеров были вопросы. Казалось, что сон не закончился. Он продолжался. Они спрашивали о вчерашней репетиции. С ними что-то произошло. Они почувствовали себя как-то по-особенному. Многие говорили о том, что они стали слышать свое тело. Вчера они это до конца не осознали. Была злость, неуверенность и все потому, что давно не делали ничего подобного. А тут – стресс холодная вода, крик. Словно выход из депрессии, из каменного состояния. Словно они растаяли и стали более мягче. Гибче.

Что говорить, мне было приятно это слышать. Но даже это не могло меня отговорить от принятого решения. Мне настолько опротивела труппа. Да, все, даже те, кто ко мне хорошо относился. Я понимал, что они все варятся в одной кастрюле и все равно пропитаются, сами того не желая, всей этой актерской, в нехорошем понимании этого слова, массой.

Но я решил пойти на компромисс. Да, иногда это нужно сделать. Оставалось несколько дней до премьеры, и я решил выпустить то, что есть. Поверьте, это был не полуфабрикат, как считали многие (пусть они сейчас распинались и пели дифирамбы), это был качественный продукт. Я так считал и пусть только кто-нибудь посмеет сказать иначе. Что я с ним сделаю? Лучше об этом не думать.

В перерыве ко мне подошел монтировщик – самый маленький, худой и длинноволосый. Он стал меня учить. Я смотрел на него, усталый и обезвоженный (мне перестали носить чай или кофе), а он говорил, словно был не юнец, которому от силы четвертак, а старец, приближающий к себя Олимпу жизни.

Тебя разве не учили? Нужно доступнее объяснять им задачу. Я могу рассказать, как это делается. Я видел большое количество репетиций и мне кажется, что сам смогу поставить спектакль. Не такой серьезный, как например во МХАТе, но такой, как у тебя легко. Ты что обиделся?

Я его послал. Да, далеко. Мне хотелось его еще пнуть вдовеску. Слишком много он на себя брал. Он покрутил у виска, потом пытался выбить у меня прощение, сейчас мне уже хотелось плюнуть в него. Еще немного я буду думать об убийстве. Это касается не только монтировочной части.

После перерыва мы прогоняли спектакль. Со словами. Я решил ничего не комментировать. Актеры сегодня были послушными и выполняли все как надо. Мне казалось, что в театре есть мои невидимые помощники, работающие два через два. Два дня очень плохо, другие два дня – один день плохо, другой хорошо. Какая-то работа без меня происходит. Но с ними я не знаком или знаком, но если бы я знал, кто это, то мне было бы проще координировать весь процесс, за какие ниточки тянуть. А тут механизм двигается самостоятельно, я лишь удерживаю весь каркас. Иногда помощник филонит и вся эта громозека валится на меня. Я часто думаю, не может ли она меня похоронить в себе.

Умираю снова. Я прошептал в выключенный микрофон «репетиция окончена, всем спасибо», но был услышан. Все разошлись. Мне дурно. Что на этот раз? – так бы спросил друг в ответ на мои причитания. Болит вот тут, где обычно карман и платочек, где вешает бутоньерку жених, где иногда так сжимает от любви или от ненависти, не от равнодушия только.