Михаил Першин - Еська

Надкусила Отрада яблочко, а оно соку сладкого полно. И удержаться не можно, чтоб ещё раз не попробовать. Другой-третий раз куснула, да и съела всё.

А таился в том яблоке червь ненасытимый.

И стал червь энтот в Отраде Тихоновне жить, да соки с неё пить.

Завершил Хранитель сказ свой (а Еська ни на миг своего «туды-сюды» не прекращал), да и спрашивает:

– Видал, небось, кресты пред домом – сколь из многих мужиков червь силу высосал? Ну, а промеж ебли этой он с Отрады сок пьёт. Коли б не ваш брат, давно б она напрочь иссохла. Только всё одно не ей ваша жизнь на пользу, а червю в утробу бездонную.

– Что ж делать-то теперь? Неужто и мне туда, во двор-то?

Сказал это Еська, да вразлад дёрнулся. Отрада вмиг почуяла, сквозь сон пальцем погрозила: не балуй, мол. А Хранитель пояснил:

– Это она хочет тебя наподольше сохранить. Ну́ как ты всю силушку ране времени изольёшь? Потому она ни ласкаться, ни цаловаться не дала – всё одно ей радости с того не было б, так чего ж зазря любость твою тратить? И напиток колдовской этакой силой обладает, что ни опущаться елде не даёт, ни молофейкой выплеснуться. Всё для удобства червя ненасытимого.

– Ну, так и не быть по-ихнему!

Вскричал эти слова Еська и глаза разомкнул. Никакого Хранителя рядом нету, одна Отрада пред ним, правда, раздалась вся ишо поболе давешнего: ляжечки взбухли, кожа замаслилась, брюхо необъятное вслед за елды качаньями колышется, груди напружились. Однако лежит как лежала, разве что прежде её с бревном сравнить уместно было б, а теперь разве что с мешком, трухою всяческой набитым. Эхнул Еська, да и пошёл, как ему привычно было: мало что елдою взбрыкивает во все стороны да раздразнивает ненасытную утробу, но ещё и руками пособляет и губами тоже.

С Отрады сон враз слетел. Закричала голосом нечеловечьим, руки вытянула – а они раза в три длиньше стали – да в плечи Еськины вцепилася, так что когти под кожу мало не на полвершка ушли. В первый-то миг Еська решил, что это страсть в ей проснулась. Куды там! Она руками только его движенье обуздывает, туды-сюды, туды-сюды качанья размеривает. Да уж Еську не сдержать было. Хотя она силой налилась за ночь-то, только всё одно это Еськина сила была, так его же самого́ одолеть ей и невозможно было.

Чует Отрада: не утишить Еську – мольбою решила взять:

– Есюшка, миленький, чё ж ты деешь такое? Ведь сгибнешь до точки до какой-то ничтожественной! Да куды ж ты спешишь? Мы б с тобой ещё сколь могли б етиться, а так дух с тебя выйдет – ни мне на пользу, ни тебе на радость.

В этот миг Еська и Хранителев голос услыхал, хоть тот и незримым оставался: «Не гони так, сделай милость, ведь иной у Отрады неделями держится, а ты-то с год протянешь, не мене. За этакий-то срок я, может статься, надумаю, как тя из беды выручить, аль иной путник её соблазнит, она тебя и отпустит, хотя прежде такого не бывало, но тут уж я бы способи́л».

Однако Еська в раж вошёл, пуще прежнего изгаляется: под жопу её ладонями подхватил, да и ворочает, будто на елду навёртывает, после подкидывать стал, хотя она и тяжеленька была. И уж чует Еська: не с зелья елда его трепещет, а сама по себе.

Тогда Отрада Еську за горло цоп, да и душить стала. У него аж в глазах потемнело. Но дела своего не бросает:

– Эх, – кричит, – всё одно вечно не жить!

Тут она пальцы стиснула, из него и дух вон! И только почуял Еська в миг прощальный, что молофейка в ейную утробу так и брызнула.

Однако не помер.

Сколь времени миновало, того и сам Еська сказать бы не мог, только пришёл он в себя. Да и как не придти-то, коль такой дух зловонный в избе стоял, что и мёртвого б поднял да бечь заставил. Однако, раз так, то, выходит, Отрада хуже мёртвой была. Потому лежала без движенья самомалейшего. Ноги в стороны раскинула, а изпромеж них дым чёрный-то и валил, в коем зловоние таилося. И тоща была обратно, как в первый миг, что Еську увидела.

Сперва Еська решил, что померла она вовсе, но всё ж таки ноздри зажал и глядеть стал, как бы её в чувство вернуть, да чад в нутре ейном загасить. Весь двор обошёл, а там и колодца нету.

Обратно в избу воротился. Глядит: огонь в печи вовсе погас, и зелье паром уж не исходит, остыло вовсе. «Эх, – думает, – была не была! Клин клином вышибать всего сподручнее».

Зачерпнул зелья ковшиком, подол Отрадин поднял, да в манду разверстую и плесканул. Оттуда лишь «пш-ш-ш» вышло, и дым утих.

И тут же Отрада вздохнула.

Уж сколь слёз она пролила, какими словами червя ненасытимого кляла, а какими – Еську благодарила, этого пересказать невозможно. Слушал он, слушал, а сам на ус мотал – выходит стать, эко диво-то: иной насытиться не в силах, ан захлебнуться и тот может. Это он про червя так смекнул, если кто не понял.

Хотел было Еська Отраду ласкою утешить, да она его руку отвела: прости, мол, родимый, но уж энто не про меня. И обратно Еська словно голос Хранителя услыхал: «Ты, мол, не тужи об ей, ступай своим путём, у тебя планида своя. А Отрада со временем пообвыкнется, охолонится, да и счастье своё найдёт. В этом ей любой самый завалящий ангел пособить сможет».

На том и расстались.

Дошёл Еська до лесу. Вступил на полянку. Видит – костёр кто-то жёг недавно: по углям ишо светляки пробегивают. Стал Еська огонь раздувать, тут из-за дерева паренёк выглянул, руками замахал, закричал чегой-то. Еська встал, к нему пошёл: чего, мол? А у того-то в руке меч так и блестит.

Еська ближе подошёл, расслышал:

– Стой! Дале ни шагу не ступай!

– Чё ты? – Еська молвит, а сам идёт как шёл.

Паренёк было к нему шаг сделал, да, видать, показалось, потому – ещё дальше оказался. Снова встал, кричит издаля:

– Экой ты непонятный человек! Вертай взад!

Еська – вперёд, а тот – отступает. Хотя, вроде, навстречь ногами перебирает. «Эва как!» – подумал Еська и на тропку вступил, что от поляны к лесу вела.

Тут парень в сердцах только рукой махнул и как раз – в которой меч был. Чище косы траву окрест срезал, вона како лезвиё вострое.

Подошёл к ему Еська, молвит:

– Чудной ты какой-то. Коли ты разбойник, то чё ж меня гонишь? Аль знаешь, что взять с меня неча? Ну так гнать-то чего ж, пропустил бы. А может, сам опаску имеешь? Да не бось, я мирно́й.

– Дурной ты, а не мирно́й! Прощевайся теперя с жизнью своей.

– Ну, ко́ли так, то давай, коли меня, человек злой.

– Фу-ты! – парень аж меч свой кинул, тот по саму рукоять в землю ушёл. – Нешто мне твоя жизнь надобна?

– Погодь, погодь, – Еська молвит. – Ты толком разобъясни, почто ты тут с оружьем своим толкёшься, да людям честным проходу не даёшь.

Парень всё ему и рассказал:

– Сам я не тутошний, пришёл сюда с матушкой моею. Куды да зачем мы путь держим, то́ тебе знать без надобности. Только мы и ведать не ведали, что в энтих краях така беда. Это после уж мне растолковали.