Антон Евтушенко - Покидая Вавилон

– Я серьёзно, – надула губы Соня.

– И я! – Кирилл поцеловал девушку и направился к груде целлофановых пакетов.

– Журналист! – Кирилл помахал волшебной корочкой угрюмому человеку со списком в руках, но тот даже не взглянул.

– Без разницы, – буркнул он. – Пишите в бланке кто вы и откуда.

Кирилл вписал данные и схватил пакет.

– А можно ещё парочку взять? – попросил он.

– Тебе что, на сувениры? – хмыкнул тот.

– Да не, коллегам…

– Коллег впиши – и бери!

– Аукцион неслыханной щедрости! – подивился Кирилл, подходя к Соне и вкладывая ей в руки хрустящий пакет. – Давай, давай! – Та в ответ поморщилась. – На всякий случай. Я и Вале захватил, и тебе. – И он продемонстрировал на собственном примере, как надо надевать жилет.

На обратном пути пожилой хулиганки не оказалось.

– Куда старушку-то дели, а, раскольниковы? – пошутил Кирилл.

Блюстители со скучающим видом курили сигареты, стреляя глазами по сторонам.

– Медикам передали. Нехай вони її тепер заспокоюють, – с серьёзным видом ответили те, не уловив шутливой тон Кирилла.

Уже спускаясь по лестнице, блогер Виноградов услышал позывные рации, прикреплённой на клипсе к поясу. «Сонька, – подумал Кирилл, – решила устроить проверку связи» – но оказался не прав. На восьмой канал с позывными прорывался Валя.

Первая острая, пронзившая мозг, мысль отстукивала в висках, как на клавишах печатной машинки, только одно слово: «интуиция». Джованни вдруг почувствовал себя обманутым, загнанным в ловушку. Ярость – не страх – стала клокотать внутри, дикая злоба, что слепо доверился интуиции, к которой он всегда прислушивался, которой он всегда доверял. Оцепенение сковало по рукам и ногам крепче любых оков. Он видел бросившегося наутёк мошенника, разбирал по кадрам, словно в замедленном кино, каждый его шаг, каждое движение, но не мог пошевелить ни одним мускулом, чтобы предотвратить столь лицемерный побег. Скованные льдом голосовые связки бойкотировали с остальным телом – словесный синтез грозных проклятий, свирепых угроз равно, как призывов о помощи и жалких мольб, не получался.

Но тут кто-то тронул его за плечо и суставы вновь обрели подвижность и память. Впрочем, вовсе и не память, а скорее даже инстинкт на время позабытый – инстинкт сохранения достоинства, тот самый, что с раннего детства способен уловить иронию или насмешку и не терпит малейших проявлений унижения. Именно в такие минуты инстинкт самосохранения отодвигается на задний план и перестаёт быть главным. Именно в такие минуты кто-то несёт свой крест, взбираясь на Голгофу в безоглядной готовности отстаивать права, ибо честь и гордость порою превыше жизни.

Доменико внутренне напрягся, встрепенулся. Не властный более над чувствами, он сорвался с места, едва стремительнее беглеца, и в считанные мгновения настиг крутых ступенек лестницы, ведущие наверх. Но там уже поджидал швейцар, со всей пролетарской ненавистью сверлящий глазами иностранца.

– Що, надумали дармовщинки похлебать? – осклабился он. – Я вам ща зроблю велику халяву!

Железными тисками, сжимающими до боли, чья-то тяжёлая рука снова легла на плечо.

– Più facile, signore, è più facile! – простонал он, скривившись от боли. – Ситуация неверно истолкована. Я не отказываюсь платить.

– Конечно не отказываешься, – властно пропел голос сзади.

Доменико торопливо вытащил бумажник.

– Quanto? Сколько? – скороговоркой запричитал он. – Умоляю вас, я спешу.

– Иностранную валюту мы не принимаем! – Властный голос принадлежал соглядатаю, дежурившему на такой случай неподалёку. Он и был тем самым типом, цедившим свою скромную рюмочку у барной стойки.

– Но, как видите, у меня только евро! – Джованни продемонстрировал содержимое бумажника.

– Иностранную валюту мы не принимаем! – тем же ровным холодным тоном повторил голос, что весьма позабавило стоящего напротив швейцара. Сбитый с ног и опозоренный клиентом, одетым немногим лучше уличного бродяги, он теперь кривил лицо в ехидной гримасе и упивался злорадством, доставлявшим ему извращённое, почти животное удовольствие.

– Мой un amico заказал не так уж и много, – со всем было отчаялся Доменико. – Он, конечно же, не хотел уходить так срочно. Возникли неотложные дела. Он извиняется за испорченный костюм и подорванное доверие вашего заведения. Я с превеликим удовольствием расплачусь за него по самому выгодному курсу и с щедрыми чаевыми. – С этими словами он достал ворох купюр и вложил в руки швейцару. – Это должно покрыть все расходы. Хватит даже, синьор, на химчистку вашего дорогого платья! Ещё и останется на то, что бы распить с другом, – он кивнул на сотрудника охраны, – пинту-другую пива. Ma come?

Швейцар бегло пересчитал деньги и деловито присвистнул.

– Павло, нехай іде. Відпусти його, – махнул он рукой.

– Что ж, клиент всегда прав! – хмыкнул тот и наконец-то ослабил свою железную хватку.

– Savages! Selvaggi maledetti! Barbari paese! [6]– Джованни громыхал проклятиями, словно оковами, высвобождаясь из плена и устало поднимаясь наверх.

Будто узник, вкусивший свободы после долгих томлений в неволе, он долго глотал воздух и щурился от непривычно-яркого пасмурного неба. Драгоценное время казалось безвозвратно упущенным. Не стоило и помышлять о том, чтобы нагнать беглеца. Сделка провалилась.

«Что он бормотал там? – размышлял Доменико, вливаясь в пёструю толпу. – Не припомню уж. Кажется, про какую-то бабу. Какая баба? Что бы это могло значить? – но он сам себя тут же одёрнул: – Что бы это могло значить? Это могло значить только одно: белая горячка! Приступ! Ну конечно! Я же сразу заметил, сразу обратил внимание, я даже сказал ему об этом! Вот он и вспыхнул. Как спичка!»

Колыхнулись давнишние воспоминания, бесформенные обрывки старых картинок неожиданно вспыхнули в памяти. В тот день семилетний Доменико впервые увидел, как отец избивает Дубравку. «Ну, что ты ревёшь, – гремел отец уже после, утешая сына, – она заслужила». Он всегда говорил о ней – Дубравка, и никаких имён, нежных, ласковых, мягких, которыми мужья по обычаю одаривают жён. Разорённая фирма Джованни тянула долгами на дно, съедая малочисленные сбережения, выгрызая дыры в семейном бюджете. Аурелио не пытался как-то выправить ситуацию, найти подработку, стать на биржу труда. Вместо этого он беспробудно пил, заливаясь в ближайшем баре ещё до полудня. Когда Дубравку уволили со швейной фабрики, оставив без выходного пособия, Аурелио нализался до чёртиков, да так крепко, что с ним случился припадок. Глубокой ночью он явился домой. Долго ходил из угла в угол, жестикулировал, разговаривал с собой. «Дубравке не стоило тогда пилить отца, – подумалось вдруг Доменико. – Надо было дать ему отоспаться. Тогда ничего бы не произошло. Ничего дурного, во всяком случае». Наставления женщины вконец взбесили отца. Он запер её в ванной и принялся яростно хлестать кулаками. После очередной увесистой оплеухи Аурелио, обессиленный, ослабил хватку, и Дубравке, должно быть, чудом удалось вырваться – она пыталась бежать, но разъярённый супруг настиг её в детской. Только сейчас Доменико вдруг совершенно отчётливо понял, что Дубравка хотела заслонить себя сыном, словно щитом. Интересно, остановило это бы Аурелио, успей она добежать до детской кровати?